Полина Федорова - Полина Федорова

А может, так и надо?

Быть такой, какая есть, именно быть, а не казаться . Да так ведь и жить легче!

Константин Львович бросился на оттоманку, заложил за голову руки…

Но какова, а?! «Вы мне не интересны»! Скажи так какая другая…

— Барин, там вас барышня одна спрашивают…

Ну вот, старик Фукидид, как всегда, не вовремя. И отчего это камердинеры появляются в самое неподходящее время, а когда нужно — их не дозовешься?

— Что за барышня?

— Сказывают, ваша хорошая знакомая.

— У меня много хороших знакомых. Ты спросил, как ее зовут?

— А как же!

— Ну так скажи как!

— Так это…

— Что это? — начинал закипать Вронский.

— Так что, это, извиняйте, барин.

— Тьфу ты, Господи, — заерзал на оттоманке Константин Львович. — Ты спросил у нее имя?

— Спросил.

— Ну так назови его!

— Извиняйте, барин…

— О Боже, Фукидид, — схватился за голову Вронский. — Ведь ты с ума меня когда-нибудь сведешь. — Говори, скотина, как барыню зовут!

— Не можу, Константин Львович, — понурил голову Фукидид.

— Да отчего же?

— Запамятовал я.

— У-уф, — выдохнул Вронский. — Что же сразу-то не сказал, что запамятовал ?

— Забоялся, — признался Фукидид. — Оно ведь как: прознаете вы, что у меня с памятью худо, так и прогоните в деревню, на выселки. Ну зачем вам сдался глухой камердинер? А я в деревне, барин, пропаду, потому как привык жить в городу, при вас опять же, да и кто в деревне меня кормить-то будет? А сам я, надоть, себя там-то прокормить не смогу. Заскучаю по вас да и помру зараньше сроку…

— Ладно, ладно, — прервал разглагольствования слуги Вронский. — Ступай, зови барыню.

Зизи влетела в кабинет эдакой цветастой птахой: то ли большой попугай, то ли маленький павлин, и сразу наполнила кабинет Вронского запахом лаванды и роз. Константин Львович, конечно, поднялся с оттоманки и, галантно склонившись, поцеловал барышне ручку. Зизи хотела было при поцелуе положить свою лапку, затянутую в лайку, на его голову и слегка взъерошить волосы, как это всегда и бывало, но раздумала. Бровки ее свелись к переносице, не произведя при этом ни одной морщинки, алые губки слегка надулись, и она произнесла с интонацией строгой гувернантки:

— Как вам не стыдно!

Вронский удивленно посмотрел на нее:

— За что, дорогая?

— Ах, вы еще и не знаете, за что?!

Глазки ее широко раскрылись, и ротик негодующе скривился.

— Не имею ни малейшего понятия, — подтвердил Константин Львович.

— Та-ак, — протянула Зизи. — А кто третьего дня обещался быть у меня к ужину? Хотите, я напомню вам слова того, кто это обещал?

Она капризно посмотрела в глаза Вронского и, подражая его интонациям, произнесла:

— Конечно, сударыня, всенепременно буду…

Вронский виновато опустил голову.

— Ей-богу, Зинаида Павловна, совершенно вылетело из головы. Закрутился тут, знаете ли…

— А я-то, как последняя дура, ждала его, ждала, — проговорила Зизи с превеликой обидой, — а он, видите ли, закрутился…

— Ну простите, Зинаида Павловна. Ну, Зизи, — моляще посмотрел на кокетку Вронский и улыбнулся той чарующей улыбкой, после которой на него уже невозможно было злиться. Бровки у Зизи вернулись на место, взгляд повлажнел, и она после недолгого колебания улыбнулась в ответ.

— Больше так не делайте никогда! Вы слышите? — негромко произнесла она и легонько хлопнула его по руке ладошкой.

— Больше не буду, — пообещал Константин Львович и томно посмотрел на нее.

Они встретились взглядами. Один — просил, почти требовал, другой — соглашался, охотно уступая.

Вронский привлек Зизи к себе и легонько поцеловал в щеку. Потом в нежную мраморную шейку и плечико. Затем его губы коснулись манящей складочки между холмами грудей, кои никак нельзя было назвать маленькими. Зизи сладко вздохнула и прикрыла глаза от охватившей ее истомы.

А поцелуи Вронского становились все смелее. Скоро за дело принялись руки, отменно знающие свою роль в сей ситуации. Они обласкали все тело Зизи, побывав в самых отдаленных и сакральных местах, после чего у барышни стали подкашиваться ноги. Да и сам Константин Львович уже не твердо стоял на ногах, посему он легонько стал подталкивать гостью к большому письменному столу замечательного орехового дерева с когтистыми лапами то ли тигра, то ли льва вместо обычных ножек. Когда она боком уперлась в массивную столешницу, он повернул ее лицом к столу и, слегка наклонив, поднял ей платье, обнажив аккуратную попку, затянутую в шелк кружевных панталон. Когда он принялся стягивать их, Зизи неуверенно и с придыханием произнесла:

— Что вы де-ла-е-те?

— А что, не надо? — выдохнул ей в шею Вронский, продолжая начатое дело.

Ответа не последовало. Константин Львович, спешно обнажившись снизу до пояса и стянув с Зизи панталоны — причем та эдак ненароком приподняла сначала одну ножку, а затем другую, — кажется, даже с неким хрустом вошел в нее одним мощным резким толчком и принялся двигаться с постепенно увеличивающейся скоростью. Зизи громко застонала от охватившего ее наслаждения и, выгнув спинку, стала в такт его движениям подаваться ему навстречу. Через малое время тело ее еще более выгнулось и содрогнулось в сладких конвульсиях. Ротик приоткрылся, и послышался долгий и громкий стон наслаждения, в какой-то степени побудивший излиться и Вронского. Он вздрогнул раз, другой, третий и тихо прохрипел:

— О-ох, Александрин…

У Зизи мгновенно разогнулась спинка, и она резко выпрямилась, причинив некоторую боль еще не успевшему обмякнуть естеству Вронского.

— Что? — рывком обернулась она к любовнику. — Как ты меня назвал?!

— Алек… Аннет… Нет, Мари… Тьфу ты, Зизи!

— Прочь от меня! — зло оттолкнула она его, вошла в лежащие на полу двумя сцепленными шелковыми колечками панталоны и поместила их туда, где им и надлежало быть у порядочных барышень. Потом, оправившись и не оглядываясь, она чуть не бегом вышла из кабинета и громко хлопнула дверью, вслед за тем стих и стук ее каблучков. Константин Львович, оторвав взгляд от двери, посмотрел на свое достоинство.

Покраснев, верно, от причиненной боли, оно обиженно смотрело куда-то вбок своим большим единственным оком.

Масленица, милостивые государи, это не только питие спиртных напитков, о чем сказал какой-то анонимный поэт в следующих строках:

Хотя пили и в понедельник масленичной недели, напевая «А мы Масленицу встречали, на горушке побывали…» и, приплясывая вокруг шеста с соломенным чучелом или деревянной куклой, одетой в саван; пили и во вторник, и в среду, и в Прощеное воскресенье. В этот день устраивали проводы Масленицы, сжигали соломенное чучело, деревянную куклу или обложенную хворостом и щепками ледяную гору, просили прощение друг у друга, целуясь в уста. Словом, пили всю неделю.