Андрей Шляхов - Петр Чайковский. Бумажная любовь

Этим-то и хороши письма — пока опишешь все на бумаге. сам разберешься, что к чему. Обдумаешь не торопясь (мысль-то куда быстрее пера бежит), перечтешь написанное и все в уме. а то — и в душе, расставишь по своим местам.

Чайковский любил письма. Писал их обстоятельно, помногу и с удовольствием.

Наслаждаясь пикантностью ситуации — не каждому выпадало рассказывать одной из женщин, с которой тебя связывает не просто переписка, но и определенная близость интересов, можно сказать даже — духовная близость. о том, как ты сделал предложение заведомо нелюбимой женщине и что испытывал после того, как оно было принято.

«Не могу передать Вам словами те ужасные чувства, через которые я прошел первые дни после этого вечера. Оно и понятно. Дожив до тридцати семи лет с врожденною антипатиею к браку, быть вовлеченным силою обстоятельств в положение жениха, притом нимало не увлеченного своей невестой, — очень тяжело. Нужно изменить весь строй жизни, нужно стараться о благополучии и спокойствии связанного с твоей судьбой другого человека, — все это для закаленного эгоизмом холостяка не очень-то легко. Чтоб одуматься, привыкнуть спокойно взирать на свое будущее, я решился не изменять своего первоначального плана и все-таки отправиться на месяц в деревню».

«Я решил, что судьбы своей не избежать и что в моем столкновении с этой девушкой есть что-то роковое». Эта фраза ужаснет добрую Надежду Филаретовну, в представлении которой рок никогда не бывает добрым. Она прослезится, страдая от жалости к своему единственному другу и одновременно — от собственного бессилия, ибо все ее богатство, все ее влияние бессильно помочь ему. Нет, не помочь, спасти!

«На днях произойдет мое бракосочетание с ней. Что дальше будет, я не знаю». Милый, дорогой Петр Ильич, как отважно, без рисовки и позы принимает он удары судьбы! Только благороднейший и скромнейший из людей напишет так просто — «что дальше будет, я не знаю». И ведь не забыл о ней даже в трудный час «На симфонии своей я поставлю: «Посвящается моему другу», как Вы того желаете». И каким огромным доверием наградил он ее: «Прошу Вас никому не сообщать о тех обстоятельствах, которые привели меня к женитьбе. Этого, кроме Вас, никто не знает»! Что ж — она не всесильна, но для него она сделает все, что только сможет!

В ответном письме баронесса пожелала Чайковскому счастья, написала, что она рада за него, хотела было приложить к письму некоторую сумму в качестве свадебного подарка, но испугалась, что ее дар может быть воспринят как подачка, и раздумала.

День шестого июля он не запомнил — в памяти всплывали какие-то обрывки. Вот она берет его под руку… вот они стоят перед священником… кольцо с трудом налезает на его отекший палец… ему пришлось коснуться ее губами… толстая краснолицая, неопрятная на вид, мать Антонины Ивановны утирает слезы… Иосиф, с тоской и недоумением во взоре, говорит ему что-то… брат Анатолий целует новообретенную родственницу… по выходе из церкви жена начинает говорить о каком-то Кудрявцеве, который «душка»… кажется, душка Кудрявцев обещал ей выгодно продать ее лес какому-то купцу из Вильно… тряская карета… Николаевский вокзал…

В купе он наконец-то получил возможность успокоить нервы при помощи коньяка. Жена от радости трещала без умолку. Тем было три — красота ее подвенечного платья, продажа клинского леса, ее отказ генералу, который имел несчастье к ней посвататься. На сменявшие друг друга графины с коньяком, которые приносил услужливый кондуктор, она уже косилась неодобрительно, а когда он закурил, призналась, что не выносит табачного дыма. Странно… когда он был у нее в гостях в тот памятный злосчастный вечер, она ничего не имела против сигар и даже призналась, что когда-то училась «пускать дым колечками».

— Ах, Петичка (при этом «ласковом» обращении его всякий раз передергивало), я так волнуюсь перед встречей с твоим батюшкой! — притворно волновалась она.

Актриса из Антонины Ивановны была никудышная. Впрочем, нет — до свадьбы ей удавалось произвести на будущего мужа нужное впечатление, это сейчас, на положении законной супруги, она позволила себе расслабиться.

Подъезжали к Клину.

— Смотри, милый, — заволновалась Антонина Ивановна, указывая рукой на бесконечную череду деревьев за окном купе, — где-то здесь находится наш лес! Ах, только бы не подвел Кудрявцев, только бы не подвел! Как ты думаешь, может быть стоит выплатить ему авансом часть комиссионных? Он намекал на это дважды.

— Вряд ли это уместно, — заплетающимся языком

проговорил он, только что закончивший подсчитывать, во что обошлась ему вся эта затея со свадьбой, и ужаснувшийся итогу.

— Он обещал, что я получу, ой, прости — мы получим четыре тысячи! Признаюсь, мы с маман на такую сумму даже не рассчитывали…

Очередной глоток коньяка осадил волну раздражения.

— Наверное, уже пора спать… — он полез в карман за часами.

— Да, пора, — согласилась Антонина Ивановна. — Но я хотела бы сказать тебе, Петичка, что в первую нашу ночь тебе придется поскучать…

Петр Ильич поднял на жену недоуменный, слегка помутневший от коньяка взгляд.

— Я не могу позволить, чтобы то, о чем мы с тобой, милый друг, мечтали всю нашу жизнь, произошло здесь, под стук колес, — как ни в чем не бывало, продолжала она. — Но не расстраивайся, любимый, уже следующей ночью я буду твоей…

— О чем вы? — он упорно не желал переходить с ней на «ты». — Я же предупреждал… Мы, кажется, договаривались, что наши отношения…

— Я ценю твою деликатность, — улыбнулась она. — Ты щадил меня и не хотел испугать прежде времени… Но теперь…

Все это время она сидела напротив него, а сейчас встала, явно намереваясь пересесть к нему на колени. Петр Ильич почувствовал это и тоже поспешил подняться.

— Я выйду, а вы пока располагайтесь, — сказал он, дергая тяжелую дверь купе.

«Хорошо, что поезд качает, если кто-то увидит меня, то не поймет, что я пьян», — подумал, покинув купе.

Петр Ильич испытывал слабость к коньяку и винам, но считал совершенно недопустимым появляться на публике в малопристойном виде. В поезде все смешалось — то ли дом, то ли публичное место, не поймешь. И эта назойливая, совершенно чужая женщина рядом. Зачем она? Кому она нужна?

Чайковский был религиозен и до сегодняшнего дня искренне верил, что во время таинства венчания на супругов снисходит с небес благодать, каковая делает их совместную жизнь если не приятной, то, по крайней мере, терпимой.

Увы, теперь он понимал, что благодать может прийти только изнутри — снаружи никогда не получишь ни капли.

Изнутри приливал гнев, скреблось раздражение, копилась обида на этот жестокий, преисполненный ханжества и лицемерия мир. Мир, толкнувший его на столь опрометчивый шаг… Во имя чего он должен сломать себе жизнь? Кому от этого станет легче.