Андрей Шляхов - Петр Чайковский. Бумажная любовь

Растерянный Петр Иванович несколько раз озабоченно интересовался у него:

— Что случилось? Ты выглядишь, словно приговоренный к казни!

— Н-ничего, — отвечал он. — Все хорошо. Просто я быстро устаю от многолюдья, ты же знаешь.

Чайковские уехали домой самыми первыми, сразу же после ужина.

Юргенсон и не подумал обижаться на такое пренебрежение к его стараниям. Он уже понял, что Чайковский несчастлив в браке.

Не один Юргенсон был столь догадлив…

Прежние сплетни о приватной жизни Чайковского не шли ни в какое сравнение с теми, что немедленно поползли по Москве, да и не по одной только Москве.

Он целые дни проводил вне дома, но, очень часто, уходил гулять ночью, невзирая на погоду. Дышать с Антониной Ивановной одним воздухом было невозможно — она оскверняла, портила решительно все, чего касалась.

Мещанка-

Гадина…

Чудовище-

Других слов для жены он уже не находил. И не хотел искать.

Он хотел утопиться — размышлять об этом получалось, но ют привести в исполнение-

Музыка? Какая музыка? О работе не могло быть и речи — для работы нужен соответствующий настрой, именуемый вдохновением.

Вдохновение он испытал всего один раз — когда во время одной из ссор руки его потянулись к горлу Антонины Ивановны. Ему стало страшно. Не за нее — за себя.

Он написал в Петербург брату Анатолию. Попросил прислать ему телеграмму с вызовом в Петербург.

Просто так он уже не решался уехать — боялся безобразных сцен.

Телеграмма — вызов от дирекции Мариинского театра не заставила себя долго издать. Его приглашали приехать немедленно.

Он немедленно и уехал — вечерним скорым поездом. Чтобы больше никогда не возвращаться к Антонине Ивановне.

Надежда Филаретовна узнает все из первых рук, от Чайковского. Он напишет ей пространное, довольно-таки откровенное письмо, умолчав лишь о том, что сам просил Анатолия прислать телеграмму с вызовом в Петербург: «Я провел две недели в Москве с своей женой. Эти две недели были рядом самых невыносимых нравственных мук. Я сразу почувствовал, что любить свою жену не могу и что привычка, на силу которой я надеялся, никогда не придет. Я впал в отчаяние. Я искал смерти, мне казалось, что она единственный исход. На меня начали находить минуты безумия, во время которых душа моя наполнялась такою лютой ненавистью к моей несчастной жене, что хотелось задушить ее. Мои занятия консерваторские и домашние стали невозможны. Ум стал заходить за разум. И между тем я не мог никого винить, кроме себя. Жена моя, какая она ни есть, не виновата в том, что я поощрил ее, что я довел положение до необходимости жениться. Во всем виновата моя бесхарактерность, моя слабость, непрактичность, ребячество! В это время я получил телеграмму от брата, что мне нужно быть в Петербурге по поводу возобновления "Вакулы". Не помня себя от счастья хоть на один день уйти из омута лжи, фальши, притворства, в который я попался, поехал я в Петербург. При встрече с братом все то, что я скрывал в глубине души в течение двух бесконечных недель, вышло наружу. Со мной сделалось что-то ужасное, чего я не помню. Когда я стал приходить в себя, то оказалось, что брат успел съездить в Москву, переговорить с женой и с Рубинштейном и уладить так, что он повезет меня за границу, а жена уедет в Одессу, но никто этого последнего знать не будет. Во избежание скандала и сплетней брат согласился с Рубинштейном распустить слух, что я болен, еду за границу, а жена едет вслед за мной».

Действительно, Рубинштейн предоставил Чайковскому годичный отпуск для поправки здоровья. Он же говорил всем, кто интересовался, что Петр Ильич серьезно заболел и уехал лечиться, а жена его намерена в скором времени последовать за ним.

Спасибо Анатолию Ильичу, спасибо Николаю Григорьевичу, они помогли ему обрести свободу. Но — какая свобода без денег? После рассказа о своих приключениях, Чайковский переходит к делу:

«Теперь я очутился здесь среди чудной природы, но в самом ужасном моральном состоянии, Что будет дальше? Очевидно, я не могу возвратиться теперь в Москву. Я не могу никого видеть, я боюсь всех, наконец, я не могу ничем заниматься. Но и ни в какое другое место России я ехать не могу. Я даже боюсь отправиться в Каменку. Кроме семейства сестры, у которой есть уже большая дочь, там живет многочисленное семейство матери ее мужа, его братья, наконец, целая масса служащих при заводе и разных других лиц. Как они будут смотреть на меня! Что я буду им говорить! Наконец, я не могу теперь говорить ни с кем и ни о чем.

Мне нужно прожить здесь несколько времени, успокоиться самому и заставить немножко позабыть себя.

Мне нужно также устроиться так, чтоб жена моя была обеспечена, и обдумать дальнейшие мои отношения к ней.

Мне нужны опять деньги, и я опять не могу обратиться ни к кому, кроме Вас. Это ужасно, это тяжело до боли и до слез, но я должен решиться на это, должен опять прибегнуть к Вашей неисчерпаемой доброте. Чтобы привезти меня сюда, брат достал небольшую сумму по телеграфу от сестры. Они очень небогатые люди. Опять просить у них невозможно. Между тем нужно было оставить денег жене, сделать разные уплаты и приехать сюда как нарочно в такое время, когда курс наш ужасен. Я надеялся, что Рубинштейн что-нибудь устроит мне в виде единовременного пособия. Надежда оказалась тщетной. Словом, я теперь дотрачиваю последние небольшие средства и в виду не имею ничего, кроме Вас…».

Рассказывая брату о визите к его жене, Анатолий Ильич недоуменно разводил руками.

— Уму непостижимо — она ничего не спросила о тебе, полностью удовлетворившись моим кратким объяснением. Вместо этого она начала перечислять мне особ, которые «имели честь просить ее руки»…

— Не продолжай, — попросил Петр Ильич, лежащий в постели (он был еще очень слаб и почти не вставал). — Если бы ты знал, как надоел мне этот бесконечный список, растущий день ото дня. Начавшись с некоего генерала, он пополнялся чуть ли не ежедневно — племянниками банкиров, известными актерами, профессорами, и даже членами императорской фамилии.

— Я дослушал до «очень богатого киевского сахарозаводчика» и счел нужным откланяться, — рассмеялся Анатолий. — Хоть она очень уговаривала меня отобедать с ней.

— Хотела рассказать о том, какие мерзавцы ее родственники, сколь деспотична ее мать и какие гадкие женщины ее подруги. Других тем для разговоров у нее нет.

«Вы желаете, чтоб я нарисовал Вам портрет моей жены. Исполняю это охотно, хотя боюсь, что он будет недостаточно объективен. Рана еще слишком свежа.

Она росту среднего, блондинка, довольно некрасивого сложения, но с лицом, которое обладает тою особого рода красотой, которая называется смазливостью. Глаза у нее красивого цвета, но без выражения; губы слишком тонкие, а поэтому улыбка не из приятных. Цвет лица розовый. Вообще она очень моложава: ей двадцать девять лет, но на вид не более двадцати трех, двадцати четырех. Держится она очень жеманно, и нет ни одного движения, ни одного жеста, которые были бы просты. Во всяком случае, внешность ее скорее благоприятна, чем противоположное. Ни в выражении лица, ни в движениях у нее нет той неуловимой прелести, которая есть отражение внутренней, духовной красоты и которую нельзя приобрести — она дается природой. В моей жене постоянно, всегда видно желание нравиться; эта искусственность очень вредит ей. Но она, тем не менее, принадлежит к разряду хорошеньких женщин, т. е. таких, встречаясь с которыми мужчины останавливают на них свое внимание. До сих пор мне было нетрудно описывать мою жену. Теперь, приступая к изображению ее нравственной и умственной стороны, я встречаю непреодолимое затруднение. Как в голове, так и в сердце у нее абсолютная пустота; поэтому я не в состоянии охарактеризовать ни того, ни другого. Могу только уверить Вас честью, что ни единого раза она не высказала при мне ни единой мысли, ни единого сердечного движения. Она была со мной ласкова — это правда. Но это была особого рода ласковость, состоящая в вечных обниманиях, вечных нежностях, даже в такие минуты, когда я не в состоянии был скрыть от нее моей, может быть, и незаслуженной антипатии, с каждым часом увеличивавшейся. Я чувствовал, что под этими ласками не скрывалось истинное чувство. Это было что-то условное, что-то в ее глазах необходимое, какой-то атрибут супружеской жизни. Она ни единого раза не обнаружила ни малейшего желания узнать, что я делаю, в чем состоят мои занятия, какие мои планы, что я читаю, что люблю в умственной и художественной сфере. Между прочим, всего более меня удивляло следующее обстоятельство. Она говорила мне, что влюблена в меня четыре года; вместе с тем она очень порядочная музыкантша. Представьте, что при этих двух условиях она не знала ни единой ноты из моих сочинений и только накануне моего бегства спросила меня, что ей купить у Юргенсона из моих фортепианных пьес. Этот факт меня поставил в совершенный тупик. Не менее того я удивлялся, узнав от нее, что она никогда не бывала в концертах и квартетных сеансах Музыкального общества, между тем как она наверное знала, что предмет своей четырехлетней любви она могла всегда там видеть и имела возможность там бывать. Вы спросите, конечно: как же мы проводили время, когда оставались с ней вдвоем? Она очень разговорчива, но весь разговор ее сводился к следующим нескольким предметам. Ежечасно она повторяла мне бесчисленные рассказы о бесчисленных мужчинах, питавших к ней нежные чувства. По большей части, это все были генералы, племянники знаменитых банкиров, известные артисты, даже лица императорской фамилии. Засим, не менее часто она с каким-то неизъяснимым увлечением расписывала мне пороки, жестокие и низкие поступки, отвратительное поведение всех своих родных, с которыми, как оказалось, она на ножах, и со всеми поголовно. Особенно доставалось при этом ее матери. У нее есть две подруги, с которыми и мне пришлось познакомиться. В течение не- скольких недель, проведенных мною в сожительстве с женой, каждая из этих подруг беспрестанно падала или снова возносилась во мнении ее. При самом начале нашего знакомства была у ней еще одна подруга, про которую она говорила, что это сестра ее, так она ее любит. Не прошло двух недель, как эта сестра внезапно упала в ее глазах до самой последней степени человеческой негодности. Когда мы были с ней летом в деревне у ее матери, то мне казалось, что отношения их превосходны. Когда я вернулся из Каменки, я узнал, что у них в Москве произошла уже крупная ссора, и вскоре я получил от матери ее письмо, где она мне жаловалась на свою непокорную дочь. Третий предмет ее неутомимой болтливости были рассказы об ее институтской жизни. Им конца не было.