Лоренс Даррелл - Жюстина

Первые признаки наступающего рассвета носятся в воздухе. Теперь подступы к открытой воде спереди дрожат от тончайшей гравировки островов. И со всех сторон теперь доносится насыщенный сдвоенный крик уток и чаек. Фарадж что-то бормочет и поворачивает ялик к ближайшему острову. Мои вытянутые в темноту руки хватаются за ледяной ободок ближайшей бочки, в которую я с трудом забираюсь. Стрельбищный вал состоит всего лишь из ряда деревянных бочек, связанных вместе и украшенных гирляндами длинных камышей, чтобы сделать их незаметными. Грузчик сохраняет ялик в неподвижности, пока я освобождаю его от своей поклажи. Теперь остается только сидеть и ждать рассвета.

Становится очень холодно, и даже мое тяжелое пальто не спасает меня от озноба. Я сказал Фараджу, что сам понесу свои вещи, потому что не хочу, чтобы он держал запасное ружье и патроны, сидя в соседней бочке. Должен признаться, что, делая так, я испытывал чувство стыда, но это в конце концов помогло мне успокоить нервы. Он безучастно кивает и отходит на ялике к соседнему островку камышей и маскируется, становясь похожим на пугало. Теперь мы ждем, обратив взоры к дальним оконечностям озера — кажется, что ждем века.

Внезапно в конце большого протока мой обостренный взгляд замечает едва заметную, но отчетливую дрожь, в то время как желтая, как масло, полоска утолщается до размеров луча и медленно падает сквозь темные массы облаков на восток. Журчание и суета окружающих нас невидимых птичьих колоний усиливается. Тихо, болезненно, как через полуоткрытую дверь, рассвет приходит к нам, отбрасывая вспять темноту. Еще минута — и нежные калужницы открывают свои бутоны, словно за миг до этого спустившись с небес, — чтобы, испещрив горизонт, наконец дать глазу и уму возможность ориентироваться в пространстве. Фарадж громко зевает и чешется. Теперь розовые марены и теплота горят золотом. Облака зеленеют и желтеют. Озеро начинает стряхивать сон. Я вижу, как темный силуэт чирка пересекает горизонт с запада на восток. «Пора», — шепчет Фарадж; но минутная стрелка моих часов показывает, что у нас есть еще пять минут. У меня такое ощущение, что мои кости отмочены в темноте. Я чувствую, как тревога и инерция стремятся овладеть моим сонным сознанием. Согласно договоренности стрельба не должна начинаться до 4.30. Я медленно заряжаю ружье и кладу патронташ на соседнюю бочку, чтобы до него легко можно было дотянуться. «Пора», — говорит Фарадж, уже более настойчиво. Неподалеку раздается мягкий, без всплеска звук посадки на воду и шебуршенье прячущихся птиц. Я собираюсь что-то сказать, но первый залп доносится с юга — как отдаленный стук крикетных шаров.

Затем доносятся одинокие выстрелы — один, два, три. Свет усиливается и увеличивается, становясь из красного зеленым. Облака сами по себе движутся, чтобы открыть невообразимые впадины неба. Они ощущают утро, как фруктовый плод. Четыре разрозненные утиные стрелы поднимаются и образуют клин в двухстах ярдах от нас. Под углом от меня они аккуратно пикируют, и я открываю пробный огонь с правой бочки, чтобы определить расстояние. Как обычно, они летят быстрее и дальше, чем это кажется. Минуты отстукивают в сердце. Вблизи начинается пальба, и теперь озеро приведено в состояние боевой готовности. Утки взлетают довольно часто парами, тройками, пятерками, девятками, и летят очень низко и очень быстро. Их крылья издают ровный гул, в то время как они оперяют небо, вытягивая шеи. Выше, в середине неба продвигаются мягким тихим летом четкие строения крякв, сгруппированные, как самолет против света. Ружья расплющивают воздух и опустошают их ряды, пока они уходят медленной вьющейся косой линией к открытому морю. Еще выше, вне достижимости, появляются цепи диких гусей, и их печальные крики разносятся прямо над залитыми солнцем водами Мареотиса.

Теперь времени на размышление не остается, потому что чирки и дикие утки, как дротики, просвистывают надо мной, и я начинаю медленно и методично стрелять. Мишеней так много, что глаза разбегаются. Ловлю себя на том, что пару раз делаю выстрел навскидку по всей группе. Если стрелять под прямым углом, то подбитая птица начинает пошатываться, затем описывает круг, на мгновение замирает и грациозно скользит вниз, как платок с женской руки. Тростники смыкаются над коричневыми телами, и тотчас неутомимый Фарадж отталкивается шестом, чтобы найти и принести трофей. Его лицо сияет возбуждением. Время от времени он издает пронзительный вопль.

Теперь они летят повсюду, под всеми возможными углами и с любой скоростью. Ружья беспорядочно рявкают, гоняя птиц взад-вперед над озером. Заметно, что многие стаи измучены войной, одиночки же, кажется, совсем потеряли голову от ужаса. Одна глупая молодая утка на мгновение приземляется на ялик, почти на расстоянии вытянутой руки от Фараджа, но в тот же миг увидав опасность, срывается прочь, вся в пене. Во всеобщей заразительной суете тяжело держать себя в руках и стрелять неторопливо. Солнце уже высоко, и ночная сырость исчезла. Через час я начал обливаться потом в этой теплой одежде. Солнце освещает покрытые рябью воды Мареотиса; над ними еще носятся птицы. К этому времени ялики уже полны мокрыми телами жертв, красная кровь струится из разбитых вдребезги клювов на днища лодок, прекрасные перья потускнели от смерти.

Уже к четверти девятого я выстреливаю последний патрон; Фарадж с целеустремленностью охотничьей собаки все еще разыскивает в тростниках оставшиеся тушки. Я закуриваю, и впервые чувствую себя свободным от теней предчувствий и предостережений — свободным дышать и еще раз собраться с мыслями. Удивительно, как перспектива смерти прекращает свободную игру ума, словно железный занавес отделяет будущее, которое одно питается надеждами и желаниями. Я чувствую щетину на своем небритом подбородке и мечтательно думаю о теплой ванной и горячем завтраке. Фарадж все еще без устали обыскивает островки осоки. Пальба ослабевает, и в некоторых частях озера уже устанавливается тишина. С тупой болью я думаю о Жюстине, которая где-то там, на другом берегу покрытой солнцем воды. Я не опасаюсь за ее безопасность, потому что оруженосцем она взяла моего верного слугу Хамида.

Мне сразу становится весело и легко на сердце, когда я кричу Фараджу, чтобы он прекратил свои поиски и пригнал обратно ялик. Он неохотно подчиняется, и мы в конце концов отправляемся назад, через озеро, по протокам и коридорам в тростнике.

«Восемь пар — мало», — говорит Фарадж, думая о набитых ягдташах профессионалов — Ралли и Каподистриа. «Для меня это очень хорошо, — говорю я. — Я — никудышный стрелок. Никогда так удачно не охотился». Мы вступаем в узкие протоки воды, которые ограничивают озеро, как миниатюрные каналы.