Дженнифер Хеймор - Сезон обольщения

Остаток дня они провели, приводя помещение в порядок, убирая пыль из каждого изгиба на резных деталях мебели, выбивая ковры и вынимая из гардероба старые вещи.

Стены были окрашены светло-зеленой краской. Сэм принялся счищать верхний слой там, где он шелушился или пузырился от старости, но под ним обнаружилась желтая поверхность, так что вся комната стала пятнистой.

Бекки это не волновало. Когда придет весна, она полностью перекрасит и отремонтирует дом. Все, что ей нужно сейчас, — это чистое помещение, в котором она может спать, место, где она сможет оплакивать свою потерю.

Но нет, она не станет попусту плакать. Так Бекки решила уже на второе утро в Сивуде, когда вошла в грязную, запущенную кухню с мокрой тряпкой в руках и пистолетом в глубоком кармане фартука. На самом деле она ровно ничего не потеряла, а наоборот, приехав сюда, обрела свободу от мужчины, который способен причинить ей больше горестей, чем когда-то Уильям. Можно только благодарить Бога за то, что его предательство обнаружилось еще до свадьбы.

Она выиграла. Теперь пускай Джек соблазняет другую богатую дурочку. А еще лучше, пускай попробует вместе с тем человеком, которого граф называл Уортингемом, как-нибудь обойтись без вожделенного богатства.

Ей в любом случае уже все равно.

Однако представить себе, что Джек смотрит на другую так же, как он смотрел на нее… О, у нее даже мурашки по коже бежали от этого. Когда она проснулась утром, на душе было тошно. Ей хотелось каждую женщину в Лондоне предупредить о его коварстве. Объяснить, как лживы его обещания вечной любви, как обманчивы нежные ласки!

Но она не могла рассказывать о его предательстве — ведь тогда придется говорить и о собственной одержимости и глупой доверчивости. Сесилия сказала ей однажды, что она загадочна и непредсказуема и что в этом ее сила. Что ж, она воспользовалась этой силой, исчезнув в ночь накануне свадьбы. Сейчас она сама избирает свой путь. С этого момента ее силой будет независимость.

В то утро Сэм с мистером Дженнингсом чистили камины и приводили их в рабочее состояние, а Бекки решила помогать миссис Дженнингс с кухней. Пока миссис Дженнингс замачивала столовое серебро в мыльном растворе, Бекки в растерянности смотрела на слои многолетней грязи на стальной жаровне.

— Вот тут, мэм, я сделала смесь из мыла и песка, чтобы с этим справиться, — успокоила ее служанка, протягивая миску с самодельной пастой.

Бекки переводила взгляд с миски на тряпку, с тряпки — на миссис Дженнингс…

— Что мне с этим делать?

— Как что? Оттирать, конечно. — Оставив таз с серебряной посудой, она вытерла руки о передник, взяла у Бекки тряпку из рук и обмакнула в пасту. — Вот так, понятно?

Бекки кивнула:

— Кажется, да… — Ей предстояло тереть тряпкой налипшую грязь, а паста нужна была для того, чтобы помочь растворить жир и оттереть копоть. Бекки удивлялась тому, что ни в одной из многочисленных книжек, которые она прочла в своей жизни, ничего не говорилось о маленьких секретах домашнего хозяйства.

Миссис Дженнингс снова повернулась к плите, плечи ее были опущены. Понаблюдав за хлопочущими супругами, Бекки поняла, что они слишком старые и слишком быстро устают от тяжелой работы. Придется ей самой вместе с Сэмом, которого, конечно, следовало бы отправить обратно в Лондон, переделать большую часть всех срочных дел. Так что пока об отъезде Сэма нечего и говорить.

Бекки велела миссис Дженнингс расположиться за маленьким круглым столиком посередине кухни, чтобы отдохнуть немного и при этом давать советы, как чистить печку. То была грязная и неприятная работа. Когда Бекки ее заканчивала, волосы свисали прядями по щекам, а руки до локтей были покрыты грязью, зато и печь, и жаровня сверкали чистотой.

Однако даже двухчасовое сидение в кухне вымотало миссис Дженнингс, и Бекки отправила ее отдыхать. Сама же, усевшись за простой рубленый кухонный стол, поела немного хлеба с сыром, запивая все это деревенским элем из глиняной кружки, но почти не чувствуя вкуса еды. Питье, хоть и непривычное, утолило жажду и расслабило ее. У Бекки появилось чувство, что она сумеет пережить остаток дня.

Видимо, придется в будущем нанять работников. Но сейчас она хотела только работать, и работать сама. Она ничего не видела для себя в ближайшем будущем, кроме работы, и ничего больше не желала.

Бог не допустит, чтобы она еще раз пережила такую меланхолию, как тогда в Кенилворте, когда обнаружила, что брак с Уильямом всего лишь бутафория. Тогда она закончила тем, что просто вяло сидела в кабинете, уставившись в книгу, и буквы расплывались у нее перед глазами. Она читала, но не понимала слов. В груди у нее скреблись страх и отчаяние, и с каждым часом становилось все хуже.

Она не превратится снова в ту женщину. Не станет, как в те дни, только жалеть себя. Она будет деятельна. Сделает этот дом своим. Узнает все о семье, с которой до сих пор не была знакома. А когда справится с этими делами, то найдет себе что-нибудь еще. Какое-нибудь занятие, которое докажет, что она самостоятельная независимая женщина.

На сей раз она будет сильной. Даже если для этого потребуется поглубже спрятать свое разбитое сердце и навсегда забыть о нанесенных ему ранах.

Закончив свой ленч, Бекки поднялась наверх, чтобы осмотреть хозяйскую спальню. Здесь почивал когда-то ее дед, сэр Барнаби Уэнтуорт. Комната была небольшая, и видно было, что принадлежала когда-то мужчине. Стены и мебель выдержаны в приглушенных коричневых и темно-красных тонах. Богато украшенная кровать с резными стойками красного дерева, на которых висел тяжелый бархатный балдахин, подавляла великолепием. У кровати располагались столики из палисандра, а у противоположной стены — высокие шкафы того же дерева.

Осмотрев кровать и увидев, что балдахин весь изъеден молью, так что его остается только выбросить, Бекки подошла к шкафам. Открыв дверцы, она нашла там мужскую одежду прошлого века — пожелтевшие льняные рубашки и панталоны, чулки, бриджи из оленьей кожи, несколько жилетов и фраков.

В нижнем выдвижном ящике оказались стопка перчаток и старых галстуков. А под всем этим покоилась пачка с письмами. Пройдя к единственному стулу с высокой деревянной чопорной спинкой и бархатным коричневым сиденьем, Бекки развязала шнурок, которым была стянута пачка, и поняла, что все это были письма ее матери к родителям.

Она развернула верхнее. Письмо было датировано ноябрем 1800 года. Это всего за четыре года до рождения Бекки. Когда родилась дочь, маме было восемнадцать — стало быть, это письмо писала четырнадцатилетняя девочка.

«Дорогие мама и папа!

Пожалуйста, разрешите мне вернуться домой. Эта школа ужасна, и я ее ненавижу.