Ирэн Фрэн - Желания

Хватит думать о певице, вновь вспоминать ее глаза, устремленные на дочь, пронзительные и холодные, словно вода горного озера. Рут охватил гнев.

Как сможет Юдит, ее Юдит, с ее нелюдимостью, дикостью, бунтарством устоять против чар этой дьявольской певицы, против соблазнов Командора? Поначалу Рут казалось, что она научила дочь всему, что помогало жить ей самой — нежности, красоте, сказочной любви. И ей было очень приятно, когда о двенадцати-тринадцатилетней Юдит говорили:

— Как похожа на вас ваша дочь, мадам Ван Браак, хотелось бы увидеть вас обеих, когда она расцветет! Это вылитый ваш портрет, практически ваш двойник, у нее те же выражения, те же жесты, когда она разжигает огонь, работает в саду… А когда она рисует, особенно когда рисует!

— Я не рисую, — отвечала Рут.

— Вы не рисуете, да, но посмотрите на Юдит, она же вылитая…

И Рут краснела от счастья. Любить свою дочь. Не любить никого, кроме дочери. Материнство было ее единственным, настоящим, большим путешествием. Кормить Юдит. Купать Юдит. Ласкать Юдит. Заботиться о Юдит, играть с Юдит, рассказывать Юдит сказки, слушать Юдит. Проводить руками по волосам Юдит, вдыхать их запах, упиваясь им, словно они вобрали в себя все ароматы духов Аравии… А потом прошло два или три года, и Юдит замкнулась. Она стала невыносимой, почти враждебной. Но Рут продолжала любить ее. С неисчерпаемым терпением она прощала дочери бунтарство; она молчала, когда надо было промолчать; слушала, не задавая вопросов, когда Юдит говорила; ждала, когда та уходила; сносила ее шутки, прихоти, капризы и повторяла самой себе, как повторяла другим: это ненадолго, это пройдет, это сложный период, к чему беспокоиться, со всеми такое бывало, это ничего, вы знаете, ничего особенного, это пройдет…

И вот Юдит ушла. Ушла к Командору. Рут не помнила, чтобы когда-нибудь так страдала. Даже из-за смерти Ирис. Благодаря предчувствиям, смерть сестры была для нее чем-то отстраненным и холодным, ее горе было молчаливым и немного возвышенным, как часто бывает у детей. Она слишком долго была одна между недоступным отцом и сестрой, слишком красивой, слишком восхитительной, слишком довольной. То, чего она ждала от жизни в глубине своего еще неразвитого тела полудевочки — полуженщины, вылилось в конце концов в великое благо: материнство.

Жизнь подарила ей Юдит. Детство Юдит стало детством Рут, и она надеялась, что так же будет и с юностью. Ей хотелось разделить с дочерью юность. Но, как бывало всегда, когда она много отдавала, жизнь повернулась к ней спиной. По крайней мере, Рут так считала.

Уход Юдит был как обвал. Рут изо всех сил старалась слушать Малколма, но не могла оторваться от записок Юдит: «Я рисую, мама, я только и делаю, что рисую, мне нужно быть здесь». Ничто больше не имело смысла, и ее дом, и все остальное — горсть песка, выскользнувшая у нее между пальцев и затерявшаяся среди бесчисленных песчинок. Если бы только с ней была Анна… Проходили дни, и Рут казалось, что она снова слышит колокол «Короля рыб», как в день смерти Анны. Но чем бы ей помогла Анна? Анна тоже пятнадцать лет назад в апогее своей красоты пожелала следовать за Командором, и никто, даже Рут, ее лучшая подруга, не смогла ей в этом помешать. Когда Анна вернулась, она была сломлена. Как другие женщины, она думала, что покорила Командора, но он подчинил ее своей воле. В один прекрасный день, в конце одного из светских мероприятий, которые, похоже, заполняли всю жизнь Командора, Анна поняла, что ей нашли замену. Каким-то чудом она нашла в себе силы уехать. Вернулась в свою провинцию, но ничто не могло избавить ее от Командора. Это было сильнее ее, Анна всюду искала Командора, всегда знала, где он, что делает, и всякий раз, когда он приезжал на «Дезираду», она получала приглашение на праздник. Бедная прекрасная Анна! Всю жизнь она пылала огнем и хотела предложить его Командору, но он повернул его против нее, он ее уничтожил. Ибо он был убийцей. Убийцей жестоким и непредсказуемым. Чудовищем. Пожирателем душ, как его подружка Крузенбург. Дьяволом во плоти.

Рут вздохнула. Дьявол — нет, это невозможно. Как и все, она читала истории о колдовстве, экзорцизме, чародействе. Все это, по большей части, казалось ей отвратительным. Эти воткнутые в куклу иголки, эти шабаши в полнолуние, договоры с дьяволом за пригоршню золота или обладание женщиной — слишком много в них было неразвитого и публичного желания, ничего похожего на изысканность и изощренность Командора, на мрачную красоту, которой он себя окружил.

Хотя, если подумать… Рут вдруг ощутила холод, холод и страх, как все эти последние месяцы на «Светозарной». Сначала она пыталась развеяться, выезжая с визитами, но местные провинциалы были не намного веселее ее. Они постоянно рассказывали мрачные истории, передавая в своей манере предсказания о том, что зло должно прийти из океана. Они считали, что те редкие моряки, которые каждую неделю отваживаются выходить в одиночку в открытое море, встречают там все больше обломков судов, оплетенных водорослями кораблей-призраков, ведомых конкистадорами минувших времен. Море стало врагом, белый фасад «Светозарной», возвышавшийся на краю мыса, напоминал теперь огромный призрак. Сад был голым и заледенелым, а дом — безжизненным, закрытым на зиму, на период налетавших на берег долгих снежных бурь. Рядом, несокрушимая, словно крепость, высилась укрытая заиндевевшими деревьями «Дезирада», как и Юдит, безразличная ко всему — к холоду, страху, страданию, к смерти Анны, к концу света.

Рут забралась под одеяло и снова прижалась к Малколму. Он задрожал, но не проснулся. Вечер в Опере, должно быть, его утомил. Перед его уходом на концерт Рут высказала ему все, что думала о Крузенбург.

— Это демон, настоящая пожирательница душ.

— Почему же тогда ты ходила слушать ее на «Дезираду»?

— Потому что эта женщина — настоящая дьяволица, и меня соблазнили. Как и всех вас.

Малколм пожал плечами. Он знал о дьяволе все, но не верил в него. Он также считал, что не стоит мучиться из-за мертвых. «Не надо больше думать об Анне, — беспрестанно повторял он с начала зимы. — Мертвые не принадлежат нам. Так же, как и влюбленные. Они принадлежат только друг другу».

Прекрасные слова. Но как утешиться словами? К тому же, говоря о влюбленных, Малколм думал о Юдит. Юдит, влюбленной в Командора, Юдит, повторяющей путь Ирис… Только не думать об этом. Рут хотелось завопить, разломать все, что ее окружало.

Полузакрыв глаза, она рассматривала убранство комнаты. Комната без души, комфортабельная, но не интересная, как все комнаты в отелях. Рут понемногу успокаивалась. Она правильно поступила, уехав из дому. Еще один день, и она не смогла бы удержаться, чтобы не расколотить, не побросать в огонь, не уничтожить все, что составляло «Светозарную» — мебель Юдит, дельфтский фарфор, гравюры, картины, переплетную мастерскую — вплоть до ужасного спрута напротив портрета капитана. Что за рок преследует поколение за поколением женщин этой семьи? Когда это прекратится? Когда это могло начаться?