Ирэн Фрэн - Желания

Дракен отошел от рояля, открыл стенной шкаф и осторожно, почти благоговейно извлек оттуда старый проигрыватель и перевязанный пакет.

— Я слишком много говорю. Послушайте и все поймете сами. Надо, чтобы вы поняли.

Он достал из пакета пластинку тех лет. На конверте была черно-белая фотография Ирис в стиле того времени — с огромным букетом цветов.

— Слушайте, — повторил Дракен.

Он включил проигрыватель. Голос Ирис зазвучал в огромной пустой комнате. Как показалось Тренди, он был чище, чем когда он слушал его под дверью Крузенбург. Ирис пела арию «Casta diva» из «Нормы».

— Теперь вы меня поймете, — сказал Дракен, когда ария закончилась. — Ирис не была создана ни для Саломеи, ни для леди Макбет, ни для какой другой трагической роли, которые ей навязывали. Ирис была Манон или Мими в «Богеме». Нежные и немного легкомысленные девушки. Она сама была такой. Впрочем, она никогда не была такой прекрасной, как в вальсах. Ирис, поющая вальс…

Дракен снова посмотрел на конверт пластинки:

— Здесь есть один. Редкая запись. Моя любимая. Теперь вы понимаете, я бы никогда не отдал это Круз!

Он сухо хохотнул, как всякий раз, когда говорил о диве. Затем, когда игла проигрывателя заскользила по пластинке, замер в благоговейном молчании.

Запись действительно была редчайшей. Вальс, исполняемый Ирис, был скорее эстрадным, со слащавыми словами о любви и нежности.

— Она была слишком молода для страсти, — пробормотал Дракен. — Если бы они дали ей время…

Внезапно он остановил иголку проигрывателя и снова забеспокоился.

— Они — это, разумеется, Командор. Все, что я вам рассказываю, я видел своими глазами. Или узнал от Ван Браака. После смерти Ирис капитан принялся писать. Он доверил мне свои воспоминания. Мы были очень близки, даже когда не виделись. Любовь Ирис объединила нас навсегда. Он регулярно присылал мне десятки листов, а я перепечатывал их на машинке. Я один понимал его каракули. Такая была между нами связь. А потом возвращал напечатанный ему текст вместе с теми листами, что расшифровал.

— Он сохранил их? — спросил Тренди.

— Я ничего об этом не знаю. Возможно, их уничтожила Рут. Ван Браак часто говорил: «Рут… Не стоит ей об этом знать». А я всегда отвечал: «Да. Пусть она лучше живет спокойно». Да и какое это имело значение после всего, что случилось? Столько всего потерялось. Но я помню все истории капитана. Это был обаятельный человек. Говорил мало, но писал очень хорошо. Я помню почти все. Вот почему я сказал вам, что все началось на острове…

И он начал свой рассказ. Сначала Тренди слушал невнимательно, размышляя, почему музыкант решил доверить свою исповедь именно ему, ведь раньше он едва удостаивал его внимания и даже толкнул в объятия Круз, чтобы удовлетворить ее каприз. Он решил, что Дракен, возможно, болен; а возможно, он подсознательно испытывал к Тренди чувство благодарности за свой успех в Опере, поскольку Круз, ко всеобщему изумлению, стушевалась перед его партитурой. А потом Тренди вслушался в усталый, слабеющий голос и поддался странному очарованию этого длинного рассказа. Дракен говорил о прошлом, предшествовавшем другому прошлому, о женщинах, предшествовавших другим женщинам: Ирис предшествовала Юдит, Леонор предшествовала Ирис. Слушая его, можно было перенестись так далеко, почти к началу времен, в спокойный, безмятежный мир, куда внезапно вторглось зло и началась трагедия, не завершившаяся и по сей день. Иногда музыкант замолкал, наливал себе ликер, затем продолжал рассказ с того момента, где остановился, все время лихорадочно барабаня пальцами, словно история переписывалась где-то в другой части его самого, части, заканчивавшейся длинными руками пианиста, той его части, что спасала его от разочарования, что называлась музыкой.

Все, что рассказывал Дракен, он, по его словам, узнал от Ван Браака. Но к истории Ирис он добавил и собственные замечания, а в том, что произошло на Рокаибо до рождения сестер Ван Браак, у него иногда появлялись провалы в памяти, лакуны, которые он старался восполнить, обращаясь к алкоголю, что заставляло Тренди думать: «Записи Ван Браака — если бы я только знал, где они могут быть…» Ибо Тренди все больше склонялся к мысли, что капитан их не уничтожил.

Это касалось и самой истории. Вряд ли капитан умер, унеся с собой такой секрет. И такое подозрение. Из Амстердама он уехал в двадцать лет. Семью свою он не любил, она его тоже. Ван Браак являлся единственным наследником династии судовладельцев, некогда завоевывавших для Голландии новые земли, а со временем превратившихся в торговцев колониальными товарами — копрой и кофе. Ван Браак не хотел этим заниматься. Он мечтал плавать, совершить кругосветное путешествие и потому устроился юнгой на грузовой корабль. Так судьба привела его на Рокаибо в первый раз. Тайфун вынудил корабль причалить в единственной защищенной от ветра бухте, где в предшествовавшие века стоял то испанский, то голландский флот. Остров был цветущим, но затерянным на краю архипелага. На склонах горы — по словам местных жителей, обители завистливых богов — росло то же самое, что и на других Зондских островах: копра, маниока, табак. Веком раньше здесь обнаружили небольшое месторождение золота. Хозяином рудника являлся старый нотабль, нечто вроде верховного алькада, управлявший островом. Его звали Мануэль Адьи, он был наполовину испанцем, наполовину арабом, и индейцем тоже, как шептали злые языки. Из-за его власти на острове и странного дома, который он для себя построил — нечто вроде особняка, впрочем, больше похожего на дворец, все именовали его королем Мануэлем. Неизвестно почему дом называли «Дезирада» — возможно, по прозвищу дочери Мануэля Леонор, единственной девочки после трех сыновей. От своих предков, захвативших Рокаибо и почти тут же оставивших его из-за обособленного положения и отвратительного климата, король Мануэль унаследовал длинный список званий и титулов. Когда Ван Браак высадился на остров в первый раз, золотой рудник — по правде говоря, это была всего лишь маленькая рудная жила — был почти опустошен. Король Мануэль тем не менее продолжал управлять своим маленьким королевством, уверенный, что благодаря удаленности Рокаибо его никогда не побеспокоят чиновники с Явы. Единственной заботой Мануэля было выдать замуж дочь.

Подобно легендарным королям прошлого — возможно, они на самом деле жили когда-то на этом острове, — Мануэль беспокоился о наследнике потому, что его сыновья умерли слишком молодыми от малярии или какой-то другой болезни, и у него осталась только Леонор, а еще потому, что он сям был уже стар. Он запер дочь в доме и выпускал се только на мессу и церковные праздники, за процессией флагеллантов и кающихся грешников. Ее гордая одинокая фигурка приковывала к себе все взгляды, тем более что совершенно непонятно было, кого назвали Дезирадой, ее саму или дом, в котором она жила. Леонор не была по-настоящему красивой, она была пылкой. Во время праздника, устроенного Мануэлем в честь спасшихся от бури моряков, ее заметил Ван Браак. А она, ненадолго вырвавшись из заточения, тоже не отрывала от него глаз.