Ирэн Фрэн - Желания

Таковы были последние слова капитана Ван Браака. Тренди вздохнул. Он нашел рукопись, красивые фразы, кое-какие объяснения, но в ней не оказалось магической формулы, тайны, способной воздействовать на Командора. Тренди положил влажную кипу бумаг обратно в футляр. Одно слово потрясло его, он повторил его вполголоса. Крепость. Это было очень точное слово, его употребил и Дракен. Тренди поместил цилиндр в тайник в камине, вышел на палубу, спрыгнул на причал и спустился на пляж. Он шатался. Тренди не знал, было ли это из-за качки на корабле, преследовавшей его и на суше, или от прочитанных слов, голоса Ван Браака, как будто звучавшего у него в голове, голоса человека разбитого, обреченного, согнувшегося под гнетом воспоминаний и ужасного одиночества. Море поднималось. Начался ветер, с тихим шумом накатывали волны, раздавались легкие хлопки пузырьков и вздохи; вода была вязкой и спокойной и все-таки полной жизни, оставлявшей на песке миниатюрные водовороты, в которых крутились тысячи крошечных останков, разорванных водорослей, кусочков раковин, хлопьев ржавчины, вырванных с металлических частей причала. Останки крошечных историй, смешанных в бесконечный мир, теряющийся в небытии моря.

Тренди поднял голову и посмотрел вдаль. Куда ушли те солнечные дни, когда Рут рассказывала ему о языческих городах, поглощенных морем? Океан стал другим. Куда делась живая вода, источник его юности? Куда ушла Юдит? А если Командор опустошит, разрушит и ее тоже? На краю мыса начал сглаживаться туманный уступ. Ночь уже смешивалась с днем, соленая, стучавшая словно сердце. Тренди повернулся лицом к берегу и направился к лестнице, ведущей на «Дезираду». За кедрами показался дом. Еще несколько шагов, и Тренди наконец увидел его неизвестный фасад. Он оказался у дверей того места, которое Ван Браак называл крепостью. Тренди не мог больше бездействовать. Потому что в голове его неумолчно, как шум прибоя, звучала одна фраза из рукописи Ван Браака: «Сомнение — ужасная вещь, но с Командором худшее — это то, чего, возможно, еще не знаешь».

Тренди повернулся к морю. Светлая вода поднималась, все такая же неторопливая, мягкая и спокойная в своем переливающемся, искрящемся платье. И тогда, подобно капитану, Тренди ощутил необъяснимое желание погрузиться в нее.

Юдит вздохнула, вытерла кисточку, с обычной заботливостью ополоснула ее и положила сбоку от палитры. Она вдруг почувствовала себя усталой. Ей больше не хотелось смотреть на картину. Ей не удавалось ее закончить. Это был третий и последний портрет Командора из серии семи картин. Юдит была уверена, что больше не будет к этому возвращаться. Она решила назвать портрет «Принц с черным сердцем». А Командор предпочитал название «Принц преисподней». Это было в его манере. Она ему об этом сказала. Как и всякий раз, когда она ему возражала, он рассердился: «А твоя живопись разве не манерна? Эта прилизанность, подражание художникам Раннего Возрождения!» Юдит расхохоталась: «Тогда почему ты позволил писать свой портрет какой-то мазиле?» Он ответил как обычно: «Потому что ты напоминаешь мне Ирис. Мне наплевать на твою живопись. Ты напоминаешь Ирис, и ради тебя я снял маску. Как делал это для нее. Но не забудь, Юдит, я жду тебя». Она пыталась выглядеть безразличной: «Не шевелись, прими нужную позу». Пока Командор пытался принять позу, в которую она его посадила, Юдит старалась не смотреть на него. Она больше не смеялась, а, нахмурив брови, занималась мелкими деталями — бликом на черных жемчужинах-запонках и опаловой каплей на шее. Или в который раз уделяла внимания цвету, пытаясь найти точный оттенок глаза Командора, его левого глаза, бывшего темнее правого — этот странный оттенок ей никак не удавалось передать.

За последние недели Юдит поняла, что именно взгляд Командора порождал волнение: он пылал, он создавал ощущение некоего сочетания света и тьмы. Но для художника подобный незаурядный взгляд представляет величайшую трудность. Юдит уже заметила это на фотографиях Командора, которые она коллекционировала с тех пор, как увидела его совсем маленькой на своем первом празднике на «Дезираде». Фотографии не в силах были передать его сияния; и Командор, несомненно, понимал это, отчего всегда вставал в стороне от объектива, словно фотограф мог вытянуть из него все, что составляло его сущность. Во время их бесконечных разговоров в течение этих недель Командор доказывал ей, что другие художники тоже заметили это сияние (но до сих пор никто, даже знаменитый Эффруа, знавший Командора с ранней юности, не рискнул написать его портрет), а потом добавлял, что у его матери, красавицы Леонор, чей портрет украшал Карточную комнату, в глазах тоже горел этот ужасный огонь. Никто не мог передать ее сияния, но Командор утверждал, что запомнил его навсегда. Он утверждал также, что это самое сильное воспоминание, сохранившееся у него о матери. «Я знаю, что похож на нее, — говорил он с фальшивой непринужденностью, — особенно глаза, вот видишь, в моем правом глазу таится кусочек севера, морского, ледяного севера, приближающего меня к тебе, юная, красивая Юдит Ван Браак…» И он произносил ее имя, словно раскаты грома.

Но к его большому разочарованию это не пугало Юдит. Она писала. Старательно, прилежно, неутомимо писала. Сколько же времени она провела на «Дезираде» с ночи смерти Анны? Она этого не знала. Но сегодня вечером, совершенно неожиданно наклонившись к окну и посмотрев в парк, она сказала себе, что с нее довольно. Начинался туман. Погода стала не такой холодной, и Юдит могла догадаться, какие запахи заполнили этим вечером дом: запах морской пены, мокрого дерева, как всякий раз, когда ветер дул с моря и сюда долетали водяные брызги и песчаная пыль. Ей вдруг захотелось сильного ветра. Но в коридорах часы уже пробили четыре — время, когда Командор обычно приходил к ней в мастерскую. Сегодня он опаздывал, что было на него не похоже. Обычно он являлся, официальный и холодный, следом за своими слугами-азиатами, приносившими чай, пирожные, его любимые сладкие вина. И начиная говорить, а Юдит рисовала.

То, что он опаздывал, было плохим признаком. Накануне он практически угрожал ей в ответ на ее молчание. Юдит оторвалась от оконного стекла, взяла кисть и попыталась отделать еще одну деталь. И почти тут же отложила работу. К чему скрывать? Она не только устала от «Дезирады», но уже начинала ее бояться. И впервые за долгие недели Юдит спросила себя, что, собственно, хотела здесь найти.

Юдит помнила только, что в вечер своего приезда чувствовала, что необходимо срочно что-то предпринять. Она не могла ни избавиться от этой потребности, ни оправдывать ее. Юдит пошла на «Дезираду» не ради ужинов, а чтобы рисовать. Оставив позади себя «Светозарную», мать, все остальное, прошлое, она ушла в живопись, как, вероятно, уходят в море — так некогда отправился в путешествие ее дед. Юдит понимала, что рискует, что вступает на вражескую территорию. Она прекрасно знала историю своей семьи с тех пор, как обнаружила на «Короле рыб» рукопись капитана. В детстве она мечтала о «Дезираде», как о чем-то запретном. Ей нравилось наблюдать, как мрачнеет лицо матери, едва она произносила название соседнего дома. Местные слухи только добавляли таинственности и увеличивали ее влечение. И тогда Юдит, так же как и Рут, но только с наслаждением, вспоминала тот день, когда мать наконец отвела ее в дом напротив. Это было ослепительное впечатление, запомнившееся в мельчайших подробностях. Юдит никогда не доводилось видеть столько странных вещей, словно пришедших из сказок; гости в богатых и экстравагантных одеждах тоже казались явившимися из какой-то фантасмагории.