Тадеуш Доленга-Мостович - Счастье Анны

И все это было чужим, холодным и не имело никакого смысла.

Неизвестно почему пришла ему в голову мысль, что здесь не хватает чьего-то присутствия, не хватает даже его самого, что это реквизитная прошедших лет и часов, времен, ничем не связанных между собой. А Анна была бы здесь какой-то непонятной неожиданностью.

— Анна, — громко произнес он, и в звучании этого имени он нашел ту самую теплую ноту, которая звучала в ее смехе, в голосе, в ритме шагов.

Он уснул только под самое утро, а разбудили его в полдень. Звонила Ванда и пришла, прежде чем он успел одеться. В черном костюме, она снова выглядела иначе, только глаза оставались теми же задумчивыми и далекими, а уста все так же раскрытыми, как цветок дионеи.

Она принесла корректуру своей статьи, не будучи уверенной в точности некоторых содержащихся в ней данных и цитат. Марьяну предстояло просмотреть это и проверить. Заголовок, как обычно у нее, восхищал оригинальностью: «Наследники вранья». Говоря о недавно изданной повести одной из французских писательниц, Ванда сделала ряд замечаний о нравах довоенного мира, противопоставляя тогдашнюю мораль и доктринерство жизненным принципам, получившим гражданские права в последнее время.

Изящный и яркий стиль Ванды, богатство языка и писательский темперамент способствовали тому, что статья в целом производила впечатление совершенства. Что же касается содержания, здесь у Марьяна, похоже, были возражения: читая, он делал длинные паузы в каждом абзаце. Заключения, по его мнению, были чрезмерно резкие, выводы слишком поспешные, аргументы не опирались на бесспорные факты. Обычно в таких ситуациях он дискутировал с Вандой, не касаясь все же сути вопроса. Принципиальный спор раздражал Ванду, если раздражением можно было назвать легкий румянец и едва уловимое возбуждение. Сегодня, однако, он чувствовал себя несколько разленившимся и, зная, что все равно ничего не добьется, ограничился исправлением нескольких ошибочных ссылок на авторитеты, которые не разделяли взглядов автора статьи.

Это несколько огорчило Ванду, так как следовало в принципе изменить направление, что значительно ослабляло выразительность.

— Ты знаешь, мой дорогой, — сказала она, сворачивая корректуру, — у меня нет желания вносить эти изменения.

— Однако, мне кажется, они необходимы.

— Ах, наверняка никто не заметит этого. Собственно, кто у нас читал Массинса или Хебинга?!

— Ну, например, хотя бы я.

— Ты один.

— Я думаю найдутся и другие, — настаивал он.

Ванда пожала плечами:

— Я читала это сегодня Бернарду, и если он не заметил…

Марьян примирительно кивнул головой:

— Как хочешь. Я не сомневаюсь, что ты лучше меня знаешь, что у нас читают. Шавловский, однако, не может служить примером по той простой причине, что он вообще ничего не читает.

— Преувеличиваешь, — спокойно заметила Ванда.

— Ничуть. Я не отрицаю, что когда-то он что-нибудь прочел, может быть, поэтому знает некоторые труды Хебинга, но ни Массинса и никого из более современных авторов не коснулся. Твой муж придерживается мнения, что Бернард читает только свои книги. Ему зачтется это на том свете как добровольное умерщвление. Но я хотел обратить твое внимание на эту избитую фразу: на том свете. Не заметила ли ты, что это звучит подобно патриотической декларации наших парней пограничных областей? Когда их спрашивают национальность, они отвечают: местные. То же самое мы встречаем у многих племен, находящихся на низком уровне культуры: у индейцев, негров, эскимосов. Примитивизм нашего ума — я говорю о людях интеллигентных — отчетливо выражается трюизмом о «том свете». У мужиков ответ типа «местные» мы называем узостью горизонта, а у себя — сокращением комплекса понятий. Но самое интересное заключается в том, что мы действительно «местные», «здешние» в жизни, во времени, в пространстве, и это самое мудрое определение существования человека.

Ванда внимательно слушала со своим очаровательным выражением сосредоточенности в глазах.

— Ты знаешь, Map , — сказала она спустя какое-то время, — как Щедронь определяет вас обоих?

— Нас, это значит?..

— Ну, не обижайся, тебя и Бернарда.

— Это меня не оскорбляет. Чего ради, — пожал он плечами. — Я даже с лифтером нашел бы общий язык.

— Так вот Щедронь говорит, что Дзевановский все знает, но утверждает, что ничего не понимает, зато Шавловский ничего не понимает, а твердит, что знает все.

Она тихо рассмеялась и поцеловала его в лоб:

— До свидания, Map , приди за мной в кафе.

— Хорошо. А Хебинга лучше вычеркнуть.

— Я посмотрю, — кивнула она головой и вышла.

Щедронь, однако, хорошо ее знал, во всяком случае, некоторые черты. Имея пристрастие к абстрактным темам, она сводила все к фактам, к действительности, к предметности. Марьян, конечно, не соглашался с мнением ее мужа о том, что Ванда неспособна понять абстракцию. Это было преувеличением. Но в ней, вероятно, был заключен своего рода мыслительный утилитаризм. Бесполезность работы интеллекта находилась вне границы ее возможностей.

«А какая же та?» — подумал он об Анне и поймал себя на слове «та». Зачем ему потребовалось определение именно ее. Может быть, как противопоставление?..

Одновременно ему в голову пришла мысль, что Анна может зайти в кафе, чтобы встретиться с Вандой, и это было бы так мило. Достаточно поднять трубку телефона и позвонить в «Мундус», а затем спросить, не хотелось ли бы ей встретиться. Если она удивится, нет ничего проще, чем сказать ей прямо:

— Потому что я хотел бы вас увидеть.

— Почему именно меня и почему именно вы? — спросит Анна.

На это он не смог бы ответить. А хотелось ему по многим причинам, и невозможно определить, какая из них главная, какая существенная… Он подошел к аппарату и положил на него руку. В конце концов, во всем этом нет ничего неприличного…

Он поднял трубку, но когда телефонистка ответила, отказался от намерения.

— Извините, — сказал он, — я просто так…

— С каким номером?.. — нетерпеливо зазвенел в мембране голос.

— Не нужно, извините.

— Только время отнимают! — гневно ответила телефонистка.

Марьян поспешно положил трубку. Этот мелкий и смешной инцидент вывел его из равновесия. Следовало сразу нажать на рычаг и ничего не отвечать. Следовало вообще не поднимать трубку. Эта нелепая мания оправдываться… Желание оправдаться, разумеется, возникает из чувства стыда, ведь стыдно за отсутствие своего решения и постоянное отступление.

Он посмотрел в зеркало и убедился, что покраснел. Эта ничтожная и почти безличная компрометация уже возбудила его. Каждый подобный случай способствовал параличу воли, неосознанному страху перед каким-то действием. Он лег и возвратился к чтению «Дневников» Манон Ролан де Ла Платьер. Ролан де Ла Платьер лишил себя жизни в тот день, когда узнал, что гильотинировали его любимую жену, которой было в то время около пятидесяти лет. Это — любовь, а любовь — это жертвенность и утрата себя… Это — жертва. Он не способен на это. У Манон Ролан были пламенные глаза, которые пленяли мужчин, и пылкий темперамент, а кроме того, железная воля. Пани Анна Лещева совершенно иная. Он прикрыл глаза и попытался представить ее образ в сером изящном костюме… Ее мир другой. Манон владела собой. Ванда спокойна совсем иначе. Это покой дионеи, покой паучьих сетей, интенсивный покой мрака, в котором безгласно что-то происходит. А покой Анны?.. Он не мог этого определить.