Джоанн Харрис - Блаженные

Август. Жаркое сухое лето уступало свои права ранней осени — становилось сыро, пахло сладковатой гнилью. Июльский град побил вызревший ячмень, колосья прели, от полей разило, как из пивной. За градом последовала мучительная жара, местных жителей развезло, и на наши повозки они смотрели, сонно хлопая глазами. Как бы то ни было, место для стоянки нам выделили, вечером мы развели костер и под аккомпанемент сверчков да лягушек показали короткую бурлеску.

Зрителей собралось немного. Даже карлики едва вызвали улыбки на их лицах, кроваво-красных в отблесках костра. Впрочем, и те улыбки оказались мимолетными. Судя по болтовне в пивной, любимым развлечением местных были казни с сожжениями. Накануне казнили свинью, сожравшую свой выводок, две монашки из соседнего монастыря устроили самосожжение, уподобившись святой Кристине Чудесной, у позорного столба неизменно стоял хотя бы один преступник. Жители тихой деревушки Брюер любили сильные зрелища, что им труппа лицедеев?

Лемерль лишь плечами пожал и глубокомысленно заявил, что жизнь полосатая, а в деревушках к театральным действам не привыкли. В Эпинале, мол, будет много лучше.

В Эпиналь мы прибыли в день Успения и Вознесения Девы Марии, с самого утра город радостно бурлил. Этого мы и ожидали: после крестного хода и мессы горожане разбредутся по улицам, рассядутся по пивным, где уже вовсю славили Богоматерь. Пьесам Лемерля здесь не место: в Эпинале народ набожный, а вот плясунья на канате и жонглеры, наверное, понравятся. У главного входа церкви я увидела флейтиста, тамбуриниста, шута в колпаке с бубенцами и палкой в руке и, как ни поразительно, Чумного Доктора с намелованным лицом в развевающейся черной мантии. Других странностей я не заметила. «Верно, еще одну труппу сюда занесло. Небось выручкой придется делиться», — с тревогой подумала я, но тотчас выбросила это из головы. Предупреждений-то было достаточно, как же я не обратила на них внимания? Доктор в птичьем костюме. Взволнованный, если не испуганный ропот нам вслед. Косой взгляд крестьянки в ответ на мою улыбку, знаки-рогатки на каждом шагу.

Лемерль первым почуял неладное. Как не встревожил меня вызывающий взгляд, которым он окинул толпу, как не озадачила его фальшивая улыбка? По праздникам мы отправляем к горожанам карликов раздавать сласти и приглашения на наше действо, но сегодня Лемерль велел им никуда не отлучаться. Леборн лишь изредка плевался огнем с задка моей повозки, превращая ее в комету, а Като тонким голоском выкрикивал: «Лицедеи! Спешите видеть лицедеев! Спешите видеть Небесную Плясунью!»

Сейчас мне понятно, что горожан занимало совсем иное. С минуты на минуту должен был появиться крестный ход, и у церкви уже собралась огромная толпа. По обеим сторонам главной улицы выстроились люди, кто с иконами, кто со свечами, кто с цветами, кто с флагами. На мосту процессию ожидали жители приречья. Торговцев тоже хватало: и с пирогами, и с мясом, и с пивом, и с фруктами. Воздух пропитался запахом горящих свечей и пота, жареного мяса, пыли, ладана, лука, мусора и лошадей. Шум становился невыносимым. Первыми стояли дети и калеки, но народу было слишком много, толпа теснила наши повозки: одни с любопытством разглядывали яркие надписи и флажки, другие просили освободить дорогу.

Я словно в туман погрузилась: вопли торговцев, солнцепек, резкие запахи — разве такое стерпишь? Попробовала свернуть в переулок, надеясь, что там поспокойней, но ничего не вышло. Под напором верующих наши повозки оказались у церкви как раз в момент появления крестного хода. Застряв среди толпы, я с любопытством наблюдала, как из-за парадных дверей церкви выносят огромную платформу со статуей Богоматери.

Несли платформу человек пятьдесят, и еще столько же шагали с флангов, уперев длинные поддерживающие шесты в плечи. Тяжелая платформа раскачивалась, выплывая из-за двери, каждый шаг носильщиков в капюшонах сопровождался вздохом, словно ноша была невпотяг. Богоматерь стояла на постаменте, украшенном белыми и синими цветами, ее вышитое одеяние сверкало на солнце, руки лоснились от масла и меда. Перед платформой шагал священник с кадильницей, за ним дюжина иноков со свечами, нараспев читающих Ave Maria под завывания гобоя.

Долго слушать пение не довелось. Едва вынесли статую, толпа застонала. Верующие, тесня нас, рванули вперед.

— Miséricorde! — заголосили со всех сторон. Вонь масла, потных тел, копоти смешивалась с дымом из серебряной кадильницы, чесночным запахом, Святым Прахом и не давала дышать. — Помилуй! Помилуй нас, грешных!

Я забралась на облучок и глянула поверх голов собравшихся. Стало не по себе: религиозных фанатиков я и раньше встречала, но эти казались много фанатичнее и исступленнее. Уже не впервые я непроизвольно схватилась за округлившийся живот. Не пора ли покончить с кочевой жизнью, пока она совсем не опостылела? Двадцать третий год пошел, уже не девочка.

Черный Доктор махнул плащом — отделил себя от толпы, расчистил проход. С каждым его шагом собравшиеся выли все громче, иные падали ниц.

— Miséricorde! Помилуй нас, грешных!

Мы оказались слишком близко к процессии — бежать некуда. Я натянула поводья — мой конь испуганно переступал с ноги на ногу средь напиравшей толпы, которая грозила опрокинуть повозку. Мимо медленно проплыла Богоматерь, накренившись, точно груженая баржа. Многие носильщики брели босые, словно кающиеся грешники, хотя в праздник Девы Марии так не принято. Подобно носильщикам, монахи были в капюшонах, но вот один из братьев спустил капюшон на затылок, и я увидела его лицо, багровое не то от пьянства, не то от натуги.

Моя повозка не двигалась. Платформа со статуей, покачиваясь, проплыла мимо. Я так и стояла на облучке и, на миг поравнявшись с Богоматерью, разглядела пыль, за долгие годы скопившуюся в завитках золоченого венца, потертость на розовой щеке, паучка в уголке голубого глаза. Видимый лишь мне, паучок полз по скуле Девы Марии… Процессия двинулась дальше. За платформой бушевало полное безумие: люди падали на колени, увлекая за собой идущих рядом. Свободные места тотчас занимали другие, наступали упавшим на головы, заглушая вопли.

— Miséricorde! Помилуй нас, грешных!

Слева от меня женщина навзничь упала в толпу и закатила глаза. На мгновенье она безвольным изваянием взмыла вверх на поднятых руках, а потом рухнула наземь: верующие двинулись дальше.

— Эй! — закричала я. — Там человек упал!

Беснующаяся внизу толпа взирала на меня с непониманием. Слов моих никто не слышал. Я щелкнула кнутом над их головами. Глаза моего коня вылезали из орбит, он натянул поводья и переступал с ноги на ногу, стараясь устоять на месте.

— Женщина упала! Расступитесь, да расступитесь вы, ради Бога!