Джоанн Харрис - Блаженные

Очаровательная негодница Клемента чувствует это и мучает Жермену. Когда работаем, Клемента заигрывает со мной, в часовне жарко шепчет, предлагает себя, а за спиной у нее слушает и страдает беспомощная Жермена, даром что ее изуродованное лицо совершенно бесстрастно.

У Жермены нет ни веры, ни малейшего интереса к религии. Однажды я рассказала ей о цыганском боге в женском обличье, думала, ей понравится, раз она мужчин ненавидит, только Жермену не проняло.

— Если такое когда и было, мужчины переделали Богиню, приспособили для своих нужд, — сухо сказала она. — Иначе зачем им запирать нас дома, зачем вечно стыдить? Зачем им нас бояться?

Я возразила, что у мужчин нет повода нас бояться, а Жермена в ответ коротко хохотнула.

— Неужели? А это тогда откуда? — Она коснулась своего изуродованного лица.

Возможно, она и права, только ненавидеть мужчин я не могу. Лишь одного, да и тот… Вчера ночью снова мне приснился. Он был так близко, что я чувствовала запах его пота, его кожу, гладкую, как у меня самой. Ненавижу его, но во сне упивалась нежностью. Бледное лицо скрывала тень, но я-то узнаю его где угодно, даже без лунного света, серебрящего клеймо на любимом плече.

Я проснулась от громкого пения птиц. На миг почудилось, что не было ни Витре, ни Эпиналя, что вокруг повозки заливаются дрозды, что любимый смотрит на меня, а в его смеющихся глазах вечное лето.

Всего на миг. Пока я спала, в душу мне прокрался коварный суккуб, призрак. Не может быть, что я до сих пор по нему тоскую!

Нет, этого просто не может быть.

В монастырь мы вернулись далеко за полдень. Я сняла вимпл, но и без него волосы взмокли от пота, а ряса липла к телу. Рядом брела Флер и несла свою Мушку. Вокруг не было ни души. Понятное дело, жара, тем паче без настоятельницы многим сестрам понравилось отдыхать в дневное время: нехитрые обязанности можно выполнить и после ноны, и в вечернюю прохладу. У монастырских ворот я заметила свежий конский навоз, на пыльной дороге — колеи, и поняла: наше долгое ожидание закончилось.

— Цирк вернулся? — с надеждой спросила Флер.

— Нет, милая, вряд ли.

— Ну вот! — Дочкино личико вытянулось от огорчения. Я улыбнулась и поцеловала ее.

— Поиграй немного одна, мне нужно в часовню.

Флер побежала по дорожке к клуатру, а я посмотрела ей вслед и как на крыльях полетела к часовне. Смутному времени конец! В монастыре новая настоятельница, теперь будет кому направлять нас, смятенных и неприкаянных. Я без труда представила ее себе. Наша настоятельница спокойна и полна сил, хотя уже не первой молодости. У нее строгая улыбка и непременно хорошее чувство юмора, без него столько женщин с искореженными судьбами не умиротворить. Она добрая, честная, порядочная, не боится тяжелой работы, руки у нее загорелые, в мозолях, но при этом проворные и ласковые. Она любит музыку и садоводство. Она расчетлива и достаточно опытна, чтобы держать монастырь на плаву, но не слишком тщеславна, не озлоблена на жизнь, а смотрит на нее с мудростью и находит в ней маленькие радости.

Оглядываюсь назад и поражаюсь собственной наивности. Думала о настоятельнице, а вспоминала свою мать, Изабеллу. Понятно, что в воспоминаниях она не очень похожа на себя настоящую. Только любящий человек способен представить Изабеллу сильной, нежной и красивой. Да, мне помнится, что она много красивее Клементы, красивее самой Богоматери, хотя цвет ее глаз и черты смуглого выразительного лица воскресить не могу. Новую настоятельницу я заранее нарисовала себе похожей на маму. На душе стало легко, как у ребенка, который едва справляется с непосильными хлопотами и вдруг видит, что домой возвращается мать. Из клуатра не доносилось ни звука, но я понеслась к нему со всех ног — волосы развевались, подол рясы взлетал до колен.

Клуатр встретил прохладным сумраком. Я крикнула, что вернулась, но ответа не услышала. Сторожка пустовала, монастырь точно вымер. Я пробежала по залитой солнцем аркаде между дортуарами, но никого не увидела, потом мимо трапезной, кухонь, пустого помещения для капитула — скорее к часовне! «Время как раз для сексты, — твердила я себе. — Вот новая настоятельница и собрала всех».

Из часовни доносились голоса. В душе проснулись смутные подозрения, и я распахнула дверь. В часовне действительно собрались все сестры. Вон Перетта, вон Альфонсина обхватила подбородок тощими руками, вон апатичная толстуха Антуана, вон невозмутимая Жермена, рядом с ней Клемента.

Воцарилась тишина. Я часто-часто заморгала, сбитая с толку темнотой, тяжелым запахом ладана и отблесками доброй сотни свечей на лицах сестер.

Первой голос подала Альфонсина.

— Сестра Августа! — воскликнула она. — Хвала небесам, сестра Августа, у нас новая… — договорить Альфонсина не смогла, наверное, от радостного волнения. Только я на нее уже не смотрела — скорее бы увидеть светлый образ, который я так четко себе представляла. У алтаря стояла девочка лет одиннадцати-двенадцати. Белоснежный вимпл обрамлял безучастное бледное личико. Словно нехотя девочка воздела ручку в жесте благословения.

— Сестра Августа!

Голос детский и невозмутимый, под стать внешности владелицы. Я вдруг почувствовала себя неопрятной крестьянкой: кудри растрепаны, щеки пылают.

— Это мать Изабелла! — От волнения у Альфонсины дрожал голос. — Мать Изабелла, наша настоятельница!

Потрясенная до глубины души, я едва не расхохоталась. Эта кроха — настоятельница? Что за ерунда? Нет, девочка с именем моей матери наверняка послушница, подопечная новой настоятельницы, которая сейчас посмеивается над моим замешательством… Тут девочка перехватила мой взгляд. Глаза у нее были очень светлые, но тусклые, словно она смотрела в себя. Бледное юное личико не выражало ни остроумия, ни удовольствия, ни радости.

— Она же совсем ребенок!

Так говорить негоже — я тотчас спохватилась, да поздно: от изумления начала мыслить вслух. Девочка изменилась в лице и приоткрыла рот, обнажив ровные зубки.

— Мать Изабелла, простите! — Слово, увы, не воробей. Я преклонила колени и поцеловала бледную ручку. — Само собой вырвалось.

Едва мои губы коснулись холодных пальчиков, я поняла: извинение не принято. На миг я увидела себя глазами этой девочки — потную, краснолицую крестьянку, пропахшую запретными ароматами лета.

— Где твой вимпл? — В ее голосе звенел лед, и я содрогнулась.

— П-потеряла, — промямлила я. — Работала в поле. Было очень жарко…

Меня уже не слушали. Равнодушный взгляд девочки скользил по обращенным к ней лицам. Альфонсина смотрела на нее с обожанием. Повисла холодная тишина.

— В миру меня звали Анжелика Сен-Эврё Дезире Арно. — Тихий, лишенный эмоций голос девочки пробирал до самых костей. — Иной скажет, я слишком юна для назначения, которое дал мне Всевышний. Но отныне здесь Господь вещает моими устами. Он направит меня и даст сил.