Джоанн Харрис - Блаженные

— Сперва тяжело, а потом привыкаешь, — негромко, для меня одной проговорила она. Молодые послушницы сидели у раскрытой двери, слишком далеко, чтобы разобрать ее слова. Губы у Антуаны ярко-красные, пухлые для монахини, в глазах отблески пламени. — Со временем ко всему привыкаешь.

Я молча потрясла обожженной рукой.

— Не дай Бог твоя тайна откроется, — не унималась Антуана. — Тогда работать тебе в пекарне до старости. Так же, как и мне.

— Какая тайна?

Антуана хищно оскалилась, и я удивилась, что считала ее апатичной пустышкой. Заплывшие жиром глазки светились дьявольским умом, и на миг я даже ее испугалась.

— Твои встречи с Флер, какая же еще? По-твоему, я ничего не заметила? — Теперь, помимо злорадства, в ее голосе звучала горечь. — «У толстухи Антуаны куриные мозги», — так ведь все думают? «Толстухе Антуане только бы пузо набить!» У меня тоже был ребенок, но оставить его не позволили. Почему тебе можно? Чем ты лучше других? — Антуана заговорила еще тише, алые отблески пламени так и плясали в ее глазах. — Конец тебе, если мать Изабелла прознает, и отец Сен-Аман не поможет. Не видать тебе Флер как своих ушей!

Я смотрела на нее во все глаза: вот так Антуана! Ничего общего с размазней, которой палец покажи — разрыдается. Сейчас она больше напоминала базальтовую статую нашей низвергнутой святой.

— Не выдавай меня, Антуана, — зашептала я. — Угощу тебя…

— Чем? Сиропом? Конфетками? — рявкнула Антуана так, что молодые послушницы с любопытством подняли головы. Антуана шикнула на них, и любопытство мигом пропало. — За тобой должок, Августа, — прошипела Антуана. — Помни, за тобой должок. — Она отвернулась к своим хлебам, и до конца того утра я видела лишь ее бесстрастную спину.

Наверное, мне стоило вздохнуть с облегчением. Выдавать меня Антуана явно не собиралась. Неожиданная неподкупность — вот что пугало, а еще больше фраза «За тобой должок». Это же любимая песня Черного Дрозда!

Вечером после комплетория я пошла за водой для умывания. Солнце село, на мрачном темно-фиолетовом небе таяли алые борозды. Двор пустовал, ведь сестры уже разбрелись, кто в каминную, кто в дортуар готовиться ко сну. В голых окнах горел теплый желтый свет. Колодец еще не готов: его нужно обнести оградой и обложить камнем изнутри. Во мраке почти не виден ни он, ни заборчик, наспех сколоченный, чтобы никто не свалился. Ворот, барабан, ведро на веревке, тонкая тень на лиловой земле. До колодца двенадцать шагов. Шесть. Четыре. Тонкая тень метнулась прочь. На фоне темнеющего неба бледное личико казалось синюшным, а взгляд был удивленный и — готова поклясться! — виноватый.

— Что ты здесь делаешь? — с подозрением спросила она. — Тебе следует быть с остальными. Ты следишь за мной?

Что у нее в руках? Влажные тряпки? Стоило присмотреться, она попыталась спрятать их в складках рясы. В сгущающемся мраке я увидела на белье пятна, неужели черные? Я показала ей кувшин.

— Я вышла за водой, ma mère, — нарочито спокойно проговорила я. — Только сейчас вас заметила.

У ее ног стояло полное ведро. Вода переливалась через край, по утоптанному двору растекалась лужа. В ведре тоже лежали какие-то тряпки. Перехватив мой взгляд, Изабелла вытащила их из ведра. От тряпок быстро намокала ее ряса: отжать их она даже не потрудилась.

— Так набирай воду! — раздраженно велела она и неловко пнула ведро. Оно опрокинулось, и на темной земле расплылось пятно.

Я бы послушалась, да слишком напряженной казалась мать Изабелла. Глаза у нее едва не вылезали из орбит и странно блестели, а испарину на лице не помешал разглядеть даже сгущающийся мрак. Еще чувствовался запах, сладковатый, хорошо мне знакомый.

Запах крови…

— Что с вами?

Изабелла пронзила меня взглядом, отчаянно стараясь не потерять лицо, и судорожно сглотнула. Подол ее рясы промок насквозь и заметно потемнел.

Тут Изабелла разрыдалась, горько и безутешно. Так плачут малыши, которым все равно, как это выглядит со стороны. На миг я забыла, с кем разговариваю. Передо мной была не мать Изабелла, наследница рода Арно, а ныне строгая настоятельница монастыря Святой Богоматери Марии. Она прижалась к моей груди, и на миг мне показалось, что я обнимаю Флер или Перетту, плачущую от настоящего или выдуманного горя, как бывает только с детьми.

— Не плачь, милая, не плачь, — приговаривала я, гладя Изабеллу по голове. — Не бойся, все образуется.

Изабелла что-то говорила, уткнувшись мне в грудь, но слов было не разобрать. Она так и сжимала в кулачке мокрые тряпки, вода текла мне на спину.

— Да что случилось? Милая, что с тобой?

Острый запах лихорадки исходил от Изабеллы, как от болота после дождя, а лоб был таким горячим, что я перепугалась.

— Что у тебя болит?

— Живот, — пролепетала Изабелла. — Судорогой сводит, прихватывает. И кровь. Кровь течет!

Последние несколько дней в монастыре столько говорили о крови, что я не сразу поняла, в чем дело. Ее слова — кровавая скверна! — перепачканные тряпки, ноющий живот… Ну конечно! Я крепче прижала ее к себе.

— Я умираю, да? — спросила она дрожащим голоском. — В ад попаду?

Бедную девочку никто не предупредил! Мне повезло больше, моя мать ханжеством не отличалась. Она объяснила, что кровь эта не грязная и не проклятая. Напротив, это Божий дар. Жанетта научила меня подкладывать тряпицу и поведала еще больше. «Это мудрая кровь, — таинственно шептала она, — магическая». Она ловко раскладывала новые карты Таро, которые Джордано привез из Италии. В жизни не видала таких пронзительных черных глаз, даром что Жанетта мучилась от катаракты. «Видишь карту? Это Луна. Джордано твердит, что ей подчинены приливы и отливы: больше луна — больше воды. У женщин так же: сухо в убывающую луну, а растущая наполняет нас кровью. Боль утихнет. Чтобы получить Божий дар, нужно немного потерпеть. Это и есть магический камень, о котором мечтает наш Философ. Настоящий источник вечной молодости».

С Изабеллой о таком говорить нельзя, но я объяснила ей все, как могла. Рыдания понемногу стихли, в безвольное тело вернулось напряжение, и, наконец, она отстранилась.

— Жаль, мать тебя не предупредила, — терпеливо говорила я. — Тогда бы ты не испугалась. Ничего постыдного тут нет. Каждая девочка взрослеет и становится женщиной. С каждой такое бывает.

Изабелла быстро приходила в себя. Бледное личико скривилось от гнева и отвращения.

— Стыдиться тут нечего, — втолковывала я, надеясь помочь. — Дьявол тут ни при чем. — Я попыталась улыбнуться, но встретила обвиняющий, злобный взгляд. — Кровь и боль приходят раз в месяц, на несколько дней. Тряпицу сворачивай вот так… — Я скрутила свой воротник, только Изабелла уже не слушала.

— Лгунья! — Она отпрянула от меня и пнула мой кувшин так, что он пролетел через хлипкий забор и упал в колодец. — Ты лгунья!