Джинн Калогридис - Алая графиня

Во сне лицо Чезаре было нежным и невинным, на нем не отражалось никаких амбиций и высокомерия. Он лежал на боку, вытянув под одеялом ноги, левая рука была под подушкой, правая свешивалась с края постели. На столике рядом с ним стояли ополовиненный бокал вина, кувшин, заткнутый пробкой, и миниатюрный портрет в толстой золоченой раме. Вероятно, он оказался тут специально, чтобы Чезаре увидел его сразу после пробуждения.

Женщина на портрете показалась мне смутно знакомой. Она была моложе брата, но не такая красивая, поскольку унаследовала скошенный подбородок отца. Не было у нее и черных волос. Она даже не укладывала в прическу свои золотистые длинные узкие локоны, словно никогда не была замужем.

Я оторвала взгляд от портрета, тихонько сняла с шеи золотой медальон, подаренный Катериной, положила на ночной столик рядом с кувшином, из которого вынула пробку, и поглядела на безмолвную девушку.

Она не шевелилась, но дыхание у нее участилось, мне показалось, что в ее встревоженном взгляде проступало одобрение. Рядом с ней возвышался угольно-черный силуэт ангела, но от него не исходило никаких эмоций.

Между нами спал Чезаре, поставив рядом с собой портрет сестры Лукреции. Я поглядела на миловидное лицо герцога Валентино и с невероятной отчетливостью вспомнила, каким умным ребенком он был, как утверждал, что станет королем. Я не забыла, как он заблудился в темноте под садом наслаждений Родриго и рыдал у меня на руках. Девятилетний Чезаре не выносил, когда обижали его сестру, отец выкручивал ему руку, заставляя упасть на колени. Рыдающая Лукреция кинулась к нему, умоляя отца не бить брата.

Тогда юный Чезаре поклялся: «Я убью любого, кто еще раз посмеет обидеть ее!»

Моя решимость начала слабеть. Я отвернулась от лица Борджа, от портрета его сестры и нажала на замок медальона. Золотое сердечко раскрылось, внутри лежала аккуратно сложенная бумажка с кантареллой.

Я еще раньше сняла перчатки и не осмелилась развернуть бумажку — порошок высыплется, и я стану первой жертвой. Я искала, чем бы защитить руки, и тут вспомнила о стилете сера Луффо.

Это был смертоносный маленький кинжал не толще моего пальца, обоюдоострый, способный рассечь волос даже вдоль. До дна кувшина он не достанет, зато я запросто выну им бумажку, после того как растворю порошок.

Я осторожно взяла золотое сердечко и перевернула над открытым кувшином, бумажка выпала в рубиновую жидкость. Я пару раз взболтала вино, затем осторожно опустила внутрь узкое лезвие и помешала, не касаясь стенок.

Вероятно, было бы быстрее, хотя и не так приятно, просто ткнуть Борджа отравленным кинжалом и убежать. Я поглядела на него, такого умиротворенного и невинного во сне, снова вспомнила, каким он был в детстве, как любил свою сестру Лукрецию. Во что бы ни выросла эта любовь, тогда она была чиста, как чувство Маттео ко мне.

В следующий миг я уже не видела ни Чезаре, ни портрета, а лишь кинжал в собственной руке, застывший над кувшином — с его кончика стекали темные капли вина.

«Ключ к твоему прошлому и будущему», — проговорил ангел.

Девять мечей, с которых стекают капли крови из пронзенного сердца.

Я сразу вспомнила горестное лицо графа Джироламо, когда он навещал гробницу своего брата, которого, как он ошибочно верил, убил Лоренцо де Медичи. Он отомстил, прикончив Джулиано, поразив Лоренцо в самое сердце. Кто знает, что сделал в отместку Лоренцо Великолепный?

Я вспомнила гнев в глазах Чезаре, когда он пытался защитить обожаемую сестру, да и в моих собственных, когда я клялась отомстить за смерть брата. Вся горечь, ненависть и кровь появляются из-за того, что мы не отпускаем от себя горе, дышащее злобой.

Я поглядела на кинжал в руке, вспомнила ярость, охватившую меня из-за смерти Маттео. Я такая же отравительница, как Родриго и Чезаре Борджа, так же переполнена ненавистью, как и эта обесчещенная девушка, сидящая на постели Чезаре. Стилет тускло замерцал, когда я развернула лезвие к свету.

Неожиданная мысль пришла мне в голову: что подумал бы мой собственный брат, если бы увидел меня в этот миг?

Я поглядела на ангела. Он немного изменился, его переливающаяся чернота заклубилась, в ней начали возникать крохотные прорехи, похожие на звезды на ночном небосклоне, в которые устремлялся ослепительный свет.

«Поклянись слушаться меня до самой смерти, и я покажусь тебе», — сказал ангел.

— Клянусь, — прошептала я.

Мне не было нужды спрашивать, что делать. Я уже все знала, взглянула на кинжал в руке, на отравленное вино с клочком бумаги, плававшим в кувшине, и тихонько заплакала.

Услышав этот плач, Чезаре зашевелился под одеялом. Он, очевидно, подумал, что плачет его юная любовница, и начал разворачиваться к ней. Но посреди движения его веки затрепетали, он сел, проворный, словно змея, и в руке герцога Валентино тут же оказался короткий меч.

Безмолвная девушка рядом с ним закрыла голову руками и завизжала. Ангел смотрел на происходящее и с каждой секундой сверкал все ярче. Скоро я уже не могла поднять на него глаза, поэтому наблюдала за лицом Чезаре, до которого наконец-то дошло, что в его спальне находится кто-то еще.

— Дея, — с изумлением произнес Чезаре. — Ты ведь Дея, камеристка Катерины, верно?

В ответ я сделала то, что велел ангел: кинула стилет в кувшин с отравленным вином. В тот же миг мое горе улетучилось, сменилось невесомым спокойствием.

Я больше не могла злиться и чистосердечно призналась:

— Я не причиню тебе зла. У меня для тебя кое-что есть.

Я сунула руку в карман платья. Чезаре напрягся и замахнулся на меня мечом, но я успокаивающе покивала ему, медленно вынула из кармана карту и положила ее рядом с кинжалом и кубком.

— Теперь это твое, — сказала я, указывая на девятку мечей.

Меня не убили на месте, как я надеялась. По-видимому, гадальная карта отвлекла внимание Чезаре. Прежде чем позвать стражу, он некоторое время переводил взгляд с девятки мечей на меня с тем благоговением, какое обычно испытывают перед безумцами или святыми.

К тому моменту радость, испытанная при откровении и вызванная, без сомнения, все тем же порошком, перенесла меня в иное место, где реальность и последствия поступков не имели значения. Когда стражники явились на зов Чезаре, я улыбнулась им и пошла с такой готовностью, что они даже не успели дотронуться до меня.

Я бодро шагала в темницу, наскоро устроенную в винном погребе Нумаи, где стенающие, дрожащие люди были прикованы к стенам так, чтобы им были видны орудия пыток.

В спальне Борджа я видела рай, теперь же попала в ад.

Французы запрещают пытать женщин ради политической выгоды, однако у людей Борджа не было по этому поводу никаких предубеждений. Несмотря на холод, они стащили с меня платье и башмаки, оставив только грязную изорванную рубашку, чтобы прикрыть срам. Меня приковали кандалами к стене, чтобы я не могла сесть, а дожидалась стоя, по-прежнему радуясь своей духовной свободе и даже не думая сопротивляться из-за воздействия порошка.