Розалинда Лейкер - Позолоченное великолепие

У Кэтрин голова была занята более серьезными делами, чем политические. Она сильно простудилась, ей опять стало хуже и снова надолго пришлось лечь в постель, причем кашель не прекращался. Ей хватило ума догадаться, что ее раздражительность каким-то непонятным образом связана с болезнью, но как бы она ни пыталась держать свой язык за зубами, от него пострадали все. Однажды вечером она призналась в этом Томасу. На следующий день ему предстояло отправиться в Дувр, чтобы отплыть во Францию за новой партией кресел, а поскольку жене, по всей видимости, стало лучше, если не считать слабости, то он без угрызений совести мог покинуть ее.

— Я все время раздражаюсь и ничего не могу поделать с этим, — вздохнув, призналась она. — Я тебе и всем остальным, должно быть, порядком надоела.

— Выбрось это из головы. — Он хотел ободрить ее и с досадой осознавал, что иногда у него не хватало терпения. — Я понимаю больше, чем тебе кажется. Ты успокоишься, когда снова поправишься.

В порыве чувств она припала к его груди, обняла его за шею и смотрела на него горящими глазами.

— Я люблю тебя, Томас. Ты ведь тоже любишь меня, правда?

— Да, да, — ответил он тоном, каким мужчины говорят, когда пытаются скрыть правду.

Как обычно, Кэтрин переживала за его безопасность, пока он находился в отъезде. Но мысль о том, что его могут задержать на таможне, как-то не приходила ей в голову. В Дувре во время разгрузки уронили один из пяти ящиков. Тот раскололся, при холодном сером утреннем свете из него выпали роскошные покалеченные кресла в стиле рококо. От удара они все сломались. Один из таможенников оценивающе присвистнул.

— Мистер Чиппендейл, подойдите сюда. И это, по-вашему, незавершенные деревянные каркасы?

Наступил самый кошмарный миг в жизни Томаса. Страх перед долговой тюрьмой был велик, однако за контрабанду грозила либо казнь на виселице, либо высылка в колонии, а в лучшем случае длительное заключение в какой-нибудь вонючей тюрьме. Он торопливо и много говорил, доказывал, что для краснодеревщика каркасы кресел считаются незавершенными, поскольку они еще не отделаны в той степени, чтобы их без ущерба репутации мастера можно было отправить клиенту. Более того, сиденья были обиты простой льняной тканью, в мастерской еще предстояло покрыть их шелком или дамаском.

Если бы он пытался дать взятку или выпутаться, называя имена аристократов, которые могли бы приобрести эти кресла, его судьба была бы решена и ему бы не миновать суда. Однако то обстоятельство, что он защищал себя как обычный ремесленник, спасло его. Его задержали на двенадцать часов, затем отпустили. Он отделался строгим предупреждением и крупным штрафом. Весь его поврежденный и уцелевший товар был конфискован. Ни один человек не являлся домой с такой радостью, как Томас. Был поздний вечер, все мастерские уже заперли, рабочие разошлись по домам. Ему показалось, что он не видел ничего прекрасней, чем его собственность. Он нашел добрые слова для мальчика, который занялся его лошадьми, и пошел к заднему входу, ведшему в дом со двора. Когда Элизабет открыла дверь и, стоя в свете горевших на стене свечей, ждала, когда он подойдет, ее улыбающееся лицо показалось ему очень милым. Он также заметил, чего не произошло бы в обычных условиях, что помимо домашнего чепчика и фартука на ней новое платье сине-лилового цвета.

— Добрый вечер, сэр, — сказала она.

— Добрый вечер, Элизабет. Ты очень красиво выглядишь. На тебе новое платье, правда?

— Да, сэр.

Она покраснела от удовольствия и помогла ему снять накидку.

— Этот цвет идет тебе.

Он отошел назад, чтобы хорошо рассмотреть ее. Ему доставляло удовольствие смотреть на хорошенькую девушку, ставшую неотъемлемой частью дорогого ему дома.

— Я сама шила это платье, — сказал она, желая продлить мгновения приятного и неожиданного для себя разговора.

— Правда? — Поскольку он знал ее еще маленькой девочкой, то, разговаривая с ней, никак не мог избавиться от снисходительного тона. — У тебя действительно умелые руки. Счастлив будет тот мужчина, женой которого ты однажды станешь.

— Я не собираюсь замуж!

Эти слова вырвались у нее невольно. Они удивили ее не меньше, чем его. Ей они открыли сокровенные мечты ее сердца, давно дремавшие, а теперь неожиданно вырвавшиеся наружу, если она не сможет выйти за него замуж, то больше ни за кого не выйдет.

Он улыбнулся ей.

— Мне трудно в это поверить. Я готов поспорить на все свои деньги, что ты создана для брака. Просто ты еще никого серьезно не полюбила. Когда это случится, ты покинешь наш дом невестой.

— Никогда, — с дрожью в голосе произнесла она. Но он не услышал этого слова, ибо заметил, как приближается Кэтрин. Элизабет увидела, как он раскрыл руки, подошел к жене и, почти оторвав от земли, поцеловал ее. Она раньше не замечала, чтобы при возвращении домой он проявлял столь горячую любовь. Ее словно ножом полоснуло. Но не потому, что она хотела разъединить мужа с женой, а потому, что была готова отдать свою душу, чтобы оказаться на месте Кэтрин.

Кэтрин одна лежала на диване в своей комнате и с интересом читала письмо от Изабеллы. Томас уехал в Уилтшир набрать работников, чтобы вместе со своими коллегами переделать и обставить огромный особняк. Кэтрин решила, что после возвращения мужа не скажет ему ни слова об этом письме. На этот раз дети тоже не должны ничего узнать. Она давно хотела избавиться от Элизабет, а Изабелла, не ведая о том, подсказала ей, как это сделать. Кэтрин снова прочла этот абзац:

«Ты не могла бы сообщить мне о судьбе моей сестры Сары? Она не написала мне ни слова с тех пор, как я покинула Англию. Мне стало известно, что она больше не живет на улице Саут-Гемптон, а поскольку ты упомянула, что Томас обставлял дом мистера Давида Гаррика на Адельфи-Террас, наверно, там можно узнать кое-что о том, где моя сестра сейчас обитает. Я отправляла ей письма на адрес театра, но ты писала, что ее имя на афишах больше не появляется, и я засомневалась, работает ли она еще в труппе мистера Гаррика».

Кэтрин отложила письмо в сторону и опустила голову на подушки. Она знала, где можно найти Сару. Томас сам однажды столкнулся лицом к лицу с ней, когда зашел в Карлайл-Хаус обсудить новые проекты с мадам Корнелис.

— Я едва узнал ее, — сказал он тогда. — Она уложила волосы в один фут высотой по новой моде, посыпала их белой пудрой так, что их цвет было не узнать, украсила их длинными изумрудными перьями, задевавшими нижние подвески канделябров, когда она проходила под ними. Если бы была ночь и горели бы канделябры, ее волосы могли бы вспыхнуть. Казалось, будто расстояние от подбородка до верхушки головы такое же, что от подбородка до пупка — может ли женщина придумать более глупый каприз?