Элиза Ожешко - Последняя любовь

Но женщины-люди чувствуют и мыслят так же здраво и логично, как и мужчины-люди. Если дружба, это глубокое и благородное чувство, возможна между мужчинами, почему женщины не могут испытать ее?

Мы с Кларой не имели чести принадлежать ни к куклам, ни к гусыням; натура, воспитание, наконец, работа над собой сделали из нас людей. Мы подружились и после того вечера в Заозерье виделись часто и с удовольствием.

Дружба скрасила мое существование, и порой я забывала о своей тоске и сомнениях. Теплые летние вечера чаще всего мы проводили в усадьбе Милецких.

Я приглядывалась к жизни этих благородных, просвещенных людей, наблюдала согласие их помыслов и чувств. Словно нить золотая, тянулась перед моими глазами их мирная жизнь, исполненная труда, супружеской и родительской любви.

Проезжая верхом на Стрелке мимо озера, я встречала иногда Адама; в шляпе с большими полями, из-под которой выглядывало умное, приветливое лицо, он ходил по полям, наблюдая за работами. В усадьбе из открытого окна улыбалась Клара.

— Встретила моего мужа? — спрашивала она.

Мы шли с ней в сад или огород, где на грядках и у плодовых деревьев кипела работа, а иногда веселая хозяюшка, взяв меня за руку, тащила за собой и показывала свое хозяйство; там царили порядок и достаток, как в Ружанне — богатство. А то рвали мы цветы и расставляли букеты в маленьких комнатах, расправляли плющ, раскладывали на столах газеты. Когда все бывало прибрано, Клара останавливалась посреди небольшой гостиной, и лицо ее, казалось, говорило: «Адам будет доволен!»

Прошло лето, но с наступлением осени и зимы мои визиты в Заозерье не прекратились, напротив, они стали ее продолжительнее. Никогда не забуду длинных осенних вечеров; на дворе идет дождь, и кругом все затянуто серой пеленой, а в гостиной у Клары ярко горит камин. При свете лампы мы рукодельничали, болтали или просили Адама почитать вслух. Иногда мы играли с Кларой в четыре руки, я пела или читала. Клара поглаживала русую головку Владека, который сладко спал у нее на коленях.

Скептики могут сказать: «Идиллия! Не бывает на свете такого полного и безмятежного счастья». Я же наблюдала их жизнь, которую не омрачали даже заботы и трудности, разрушавшие порой тщательно продуманные планы. Они и в страдании были счастливы, ибо никто не мог у них отнять любовь и веру друг в друга. Назовите мне такое горе, перед которым отступит любовь!

— Я люблю Адама, — говорила Клара, — и свято верю в его ум и благородство.

Адам не говорил мне о своей любви к Кларе, но, когда, вернувшись с поля, целовал ее в лоб или же в трудные минуты брал за руки и говорил: «Не волнуйся, все будет хорошо!» — или следил, как она, напевая, хлопотала по хозяйству, словно солнечный лучик освещал все вокруг, его мужественное лицо выражало спокойную, горячую любовь и веру. А светловолосый мальчуган скреплял их союз надеждой.

— Вы удивительно счастливые! — часто повторяла я.

— Мы любим друг друга и вместе трудимся, — отвечала Клара.

— Мы одинаково мыслим и понимаем друг друга, — добавлял Адам.

Не подвластное житейским невзгодам внутреннее согласие и любовь были для меня как бы воплощением идеи духовного союза. И чем ближе я узнавала их жизнь, тем яснее ощущала величие и святость семьи, если она зиждется на такой основе. И уже не из книг, не с помощью воображения, а в жизни познала я, что такое истинная любовь, и убедилась, увы, слишком поздно, что залогом счастья могут быть взаимное уважение, благородство и духовная близость; это помогает делить страдания и радости и с надеждой стремиться к общей цели.

Одновременно мне открылась во всем своем величии и благородстве священная роль женщины в семье. Узкий круг семейных обязанностей, если к ним относиться с любовью и умом, становится широким полем деятельности, а понятия «жена» и «мать» беспредельны по глубине.

Я задавалась вопросом, кем была я в жизни, не выполняя этой роли? И что ждет меня в будущем, если я не выполню священную обязанность, возложенную на женщину природой?

Правда, я именовалась женой, но была ли я ею в действительности? По церковному закону — да, а по закону своей совести — нет, тысячу раз нет! Разве может называться женой та, что не разделяет с мужем его чувств, желаний и стремлений? Если одной физической близости достаточно, чтобы именоваться женой, тогда сотни наложниц из гарема турецкого паши тоже жены, но почему-то их так не называют. А что, собственно, общего могло у меня быть с Альфредом? Если бы его спросили об этом, он не сумел бы ответить. Не могу же я охотиться с ним, играть в карты и объезжать лошадей?

Я вопрошала себя, кто я, какова моя роль на земле? Зачем мне молодость, красота, отзывчивое сердце, пытливая мысль? Живя среди ковров, зеркал и бархата, я была нищенкой по сравнению с Кларой, которая владела таким бесценным богатством, как радость и уважение.

Прошел еще год, и наш брачный союз, основанный на бессознательном влечении, окончательно ослабел, а моя скорбь, тоска и стремление к новой жизни возросли.

Я писала брату правду: я не могла смириться, не могла сказать себе: «Так должно быть!»

Особенно мучительным было сознание, что мои духовные богатства будут похоронены со мной. Я раздавала бедным золото, — ведь я была богата, но богатства души отдать было некому.

Я постигла величие жизни с ее трудами и радостями, любовью и горестями, постигла возвышенное назначение женщины, идущей прямой дорогой труда и любви, и заплакала горькими, не видимыми никому слезами над своей участью. И сейчас, вспоминая эти скорбные дни, я могу поклясться, что меньше страдала от того, что сама несчастна, чем от того, что никогда не принесу никому пользу. Принести кому-нибудь счастье было моим горячим желанием.

Я знала: люби я Альфреда со всей горячностью сердца, он не стал бы счастливее, моя любовь была бы лишь еще одним блюдом на пиру его жизни, еще одним средством рассеять скуку. Любая смазливая служанка, если бы умела вести себя в обществе, вполне могла бы заменить меня.

Теперь, когда я перебираю в памяти эти скорбные дни, мне трудно вспомнить все горькие минуты, выпавшие мне на долю, трудно воссоздать ясную картину постепенного духовного возмужания и растущей тоски.

Это напоминало морской прибой: сначала спокойный, неторопливый, потом бурный и стремительный, он, наконец, в бешенстве обрушивается на скалы, покрывая их кипящей молочно-белой пеной.

Кто сочтет эти тайные терзания, что тысячами жал вонзаются в сердце? Кто взвесит тяжесть, что давит грудь и не дает дышать?

Есть драмы, недоступные глазам и ушам посторонних, но насколько они трагичнее тех, над которыми плачут зрители в театре. Не удивительно, что развязка этих тайных драм часто возмущает непосвященных, которые, не зная их мотивов, восклицают: «Позор!» Но умный благородный человек прежде, чем осудить, попытается разобраться, какими путями шла к своей развязке эта проклинаемая людьми драма.