Анн Голон - Анжелика. Мученик Нотр-Дама

«Лично я, мадам, — заключил господин де Префонтен, — не скрою от вас своего мнения по этому поводу: будь то Люксембургский дворец или Тюильри — это в любом случае лучше, чем Лувр».

И он доверительно склонился к ней:

— Что вы хотите, ведь мои дед и отец были протестантами. И меня почти до десяти лет воспитывали в традиции кальвинизма. Ничего не поделаешь — ни один гугенот не будет чувствовать себя в своей тарелке, проходя по коридорам Лувра. Конечно, много воды утекло с той страшной ночи, но иногда мне чудится, что на плитах алеет кровь, пролитая в день святого Варфоломея. Дед подробно рассказывал мне о той трагедии. Ему тогда было двадцать четыре года, и он чудом избежал гибели при избиении протестантов… Взгляните. Из этого окна король Карл IX стрелял из аркебузы по своим дворянам-гугенотам, которые пытались спастись, переплыв через Сену и добравшись до Пре-о-Клер. Мой дед помнил Карла IX, бородатого великана, кричавшего в ярости: «Бей! Бей! Не щади никого!» Всю ночь в Лувре лилась кровь. Из всех окон выбрасывали трупы, во всех закоулках резали людей. Вы не гугенотка?

— Нет, мессир.

— Тогда не знаю, зачем я вам рассказываю все это, — задумчиво произнес господин де Префонтен. — Сам я католик, но детские впечатления трудно изгнать из памяти. С тех пор как я поселился в Лувре, я плохо сплю по ночам. Я просыпаюсь, вскакиваю, мне слышится крик в коридоре: «Бей! Бей!» Меня преследует топот вельмож-протестантов, бегущих от своих убийц… Если вас интересует мое мнение, мадам, то я задаюсь вопросом, не водятся ли в Лувре призраки… кровавые призраки.

— Вам хорошо бы принять отвар из успокаивающих трав, господин де Префонтен, — посоветовала Анжелика. Ей стало слишком не по себе от этих мрачных историй. Попытка убить ее, когда она чудом спаслась, но которая стоила Марго жизни, была еще слишком свежа в ее памяти, чтобы она могла спокойно воспринимать рассказанные господином де Префонтеном слова как игру больного воображения.

Убийство, насилие, измена — самые гнусные преступления притаились в недрах огромного дворца.

Вскоре Анжелика обнаружила, что находится в каком-то подвале под Большой галереей. Со времен Генриха IV эта часть Лувра предназначалась для художников и некоторых ремесленников.

Скульпторы, живописцы, часовщики, парфюмеры, гранильщики драгоценных камней, оружейники, выковывавшие стальные шпаги, самые искусные золотильщики, специалисты по насечке золотых и серебряных узоров, мастера, изготавливавшие музыкальные инструменты, научные приборы и гобелены, книгопечатники жили там со своими семьями за счет короля. За тяжелыми дверями лакированного дерева слышались удары молота по наковальне, щелканье станков, на которых ткали гобелены и «турецкие» ковры, глухой стук прессов в типографии.

Живописец, которому герцогиня де Монпансье заказала свой портрет, был родом из Голландии; высокий, с ясными голубыми глазами на розовом, как ветчина, лице и с русой бородой. Скромный и талантливый художник, Ван Оссель противостоял капризам придворных дам с помощью своего несокрушимого спокойствия и плохого знания французского языка. И хотя чаще всего вельможи обращались к нему на «ты», как это было принято в отношении слуг и ремесленников, он все же умел отстоять право на собственное мнение.

Так, он потребовал от Мадемуазель, чтобы одна ее грудь на портрете была обнажена, и это было правильное решение, ибо грудь была самой красивой частью тела этой женщины, противящейся брачным узам. А поскольку эта картина предположительно предназначалась очередному претенденту на руку герцогини, трудно не согласиться, что белоснежная, округлая и такая соблазнительная выпуклость будет удачным дополнением к ее приданому и великолепной родословной.

Мадемуазель, облаченная в темно-синий бархат с живописно изломанными складками, в жемчугах и драгоценностях, с розой в руках, улыбнулась Анжелике.

— Минуту, душенька, сейчас я буду в вашем распоряжении. Ван Оссель, может быть, хватит мучить меня?

Художник что-то пробурчал в бороду и для вида добавил на холсте к обнаженной груди, предмету своих особых стараний, несколько светлых мазков.

Пока горничная помогала Мадемуазель одеться, художник отдал кисти мальчику, должно быть своему сыну и подмастерью. Он внимательно оглядел Анжелику и сопровождающего ее Куасси-Ба. Наконец, он снял фетровую шляпу и низко поклонился.

— Мадам, не угодно ли вам, чтобы я написал ваш портрет? О, это было бы так красиво! Женщина, от которой исходит свет, и черный, как сажа, мавр. Солнце и ночь…

Анжелика с улыбкой отклонила предложение. Для этого был неподходящий момент. Но, может, когда-нибудь…

Она представила себе огромную картину, которую повесит в отеле квартала Сен-Поль, когда победительницей вернется туда с Жоффреем. Эта мысль придала молодой женщине мужества.

Когда они по галерее возвращались в апартаменты Мадемуазель, та взяла Анжелику под руку и несколько резко, со свойственной ей прямотой, перешла к делу:

— Дружочек, я так надеялась, что узнаю новости, позволяющие сообщить вам добрую весть, подтвердить, что арест вашего мужа — всего лишь недоразумение, вызванное наветами какого-то придворного недоброжелателя, старающегося выслужиться перед королем, или его оклеветал из мести один из просителей, которому граф де Пейрак отказал… Но теперь я начинаю опасаться, что дело гораздо сложнее и затянется на неопределенное время.

— Ваше Высочество, умоляю, расскажите, что вам удалось выяснить?

— Пойдемте ко мне, подальше от любопытных ушей.

Когда они уселись рядом на удобном канапе, Мадемуазель продолжила:

— По правде говоря, мне известно немного. Если не принимать во внимание обычные дворцовые сплетни, должна признаться, что меня больше всего беспокоит именно скудность полученных сведений. Люди ничего не знают или предпочитают ничего не знать.

После некоторого колебания она еще тише добавила:

— Вашего мужа обвиняют в колдовстве.

Чтобы не огорчать герцогиню, принимающую в ней такое искреннее участие, Анжелика воздержалась от признания, что это ей уже известно.

— Это само по себе не так страшно, — продолжала мадемуазель де Монпансье, — все можно было бы уладить, если бы ваш муж предстал в качестве обвиняемого перед церковным судом, как того требует предъявленное ему обвинение. Не скрою, церковники порой раздражают меня и кажутся чрезмерно властолюбивыми, однако нельзя отказать им в том, что в вопросах правосудия они держатся достойно и разумно. Но серьезные опасения вызывает то обстоятельство, что, вопреки характеру обвинения, имеющего прямое отношение к церкви, дело вашего мужа передано в светский суд. И тут я не строю иллюзий. Если начнется слушание, в чем я не уверена, все будет зависеть только от состава суда.