Жорж Санд - Даниелла

Я раздумывал, к чему могло служить это здание, выстроенное в такой глуши и до того завязшее в расселине, что из него невозможно было даже наблюдать окрестность. Наконец, мне пришло в голову предположение, очень вероятное в стране, подверженной частым землетрясениям, а именно, что эта башня была выстроена на вершине утеса, футов на сто выше; но скала внезапно могла обвалиться, а здание, переломанное и разбитое, скатилось на площадку, которая теперь служит ему подножием, и останется в этом положении до другого случая, то есть до тех пор, пока другой толчок не сбросит его окончательно в пропасть. Нечто подобное случилось уже однажды в тиволийском Нептуновом гроте, где своды обвалились от чрезмерной быстроты потока.

Итак, вначале тут была башня, наблюдательный пост на вершине скалы, над пропастью и водопадом. Предполагаемое землетрясение могло прорыть потоку другое русло и тем уменьшить массу воды в водопаде; тогда же должна была образоваться расселина, в которую попала башня, вместе с обломком утеса, на котором она стояла. Все это могло случиться в XV веке, вскоре после необдуманного построения этой maledetta — так назову я эту башню, — чтобы вы знали впоследствии, что я говорю именно о ней.

Шум водопада мешал мне расслышать какие-либо посторонние звуки, и я не мог узнать, был ли кто-нибудь надо мной, на верхней площадке скалы. Вероятно, она обитаема, потому что селение так близко, но так как я никого не видел, то заключил, что и меня никто не видит.

Не знаю, можете ли вы представить себе все величественные ужасы этого жилища: даже совы боятся тут селиться.

Над головой моей разбитая башня со всех сторон представляла проломы и обвалы, кое-как поддерживаемые сводами небольшой комнаты, в которой я находился. Куча песку, нанесенного на площадку случайными дождевыми стоками, служила убежищем множеству пресмыкающихся, которых я тотчас изгнал. Вход в мою Конуру не был защищен ни ставнями, ни дверью; но так как отверстие было не велико, то я был совершенно закрыт от ветра.

Я постарался так устроиться, чтобы провести день как можно терпимее. Сев на маленькую площадку, я старался победить головокружение, предсказанное мне мызником: я действительно чувствовал очень сильное головокружение. Вообразите себе дырявое гнездо, прицепленное к стене пропасти, глубиной в несколько сот футов; вдоль этой стены льется водопад, который сверху как будто сейчас упадет вам на голову, а под годами теряется в неизведанном пространстве. Спокойствие этой блестящей струи, гладко скользящей по утесу и небрежно катящейся вниз, заключает в себе что-то великолепное и вместе отчаянное. Здесь нет опьяняющего шума тиволийских водопадов; я забрался так высоко, что мне ничего не слышно, кроме серебристого, чистенького и однообразного звука, который беспрерывно твердит: «Уйду, уйду», и ничего более.

Мне также хотелось уйти, броситься вниз и, спрыгнув в овраг, вместе с ручьем бежать во Фраскати. При мысли, что я скоро могу увидеть Даниеллу, я задыхался от нетерпения; я уже не в силах был превозмочь себя и рассуждать с самим собой, как делал это во время последнего пребывания в Мондрагоне. Мне казалось, что я уже расквитался со всеми неудачами, с волнениями, опасностями и трудами всякого рода, что, наконец, после стольких мрачных и скорбных дней, я имел право хоть на один день полного счастья. Я спорил с судьбой, хотел избавиться от всех испытаний и нетерпеливо спрашивал, когда же им будет конец.

Я чувствовал себя грустным и бессильным, меня пугали воспоминания недавно прошедшего: мне представлялся разбитый череп Кампани, кровавый мозг его на стене шалаша, собаки пастуха Онофрия, лижущие на камнях еще теплую кровь; мне казалось, что на стволе моего ружья все еще были отвратительные пятна, и я чуть не сбросил его в водопад. Мне виделся неподвижный взгляд мертвого Мазолино, и его сходство с Даниеллой снова защемило мое сердце. Я не воин, а художник; я не люблю и не привык убивать; как ужасно жить в стране, которую закон не хочет и не может защитить от истинных врагов ее! Это просто разбойничий притон; как бы вы ни были кротки и добродушны по природе, но при случае, непременно должны сделаться палачом в этом распадающемся обществе.

Голова моя кружилась не только от глубины пропасти, бывшей у меня под ногами, но и от всех ощущений, волновавших мою душу: я чувствовал ожесточенное презрение и свирепую ненависть к этим испорченным отбросам человечества. Я живо представил себе светлый взгляд и безмятежную улыбку, с какими Фелипоне приветствовал солнечный восход после этого ночного «побоища, и подумал: «Вот до чего доходит человек добродушный и способный к преданности, когда он поставлен в среду этих дряхлых, отживших обществ, где всякий обязан защищаться своими средствами и так же спокойно убивать человека, как бешеную собаку».

Решительно я не создан для подобной забавы. Я пробовал охотиться, но никогда не любил охоты, и если бы мне самому приходилось резать цыплят на жаркое, я бы согласился лучше ничего не есть, кроме зерен и травы. Но охотиться за людьми всегда будет для меня совершенным кошмаром. Мне нужно было употребить всю силу воли и все усилия ума, чтоб отогнать какие-то видения, начавшие, как в бреду, представляться в мрачной обстановке моего убежища.

К счастью, в кармане моего платья нашелся маленький походный альбом и карандаш. Я начал изучать очертания водопада и скал; потом, чтобы согреться и расправить члены, предпринял гимнастическую прогулку по уступам. Овраг был так пуст, что мне пришла охота идти дальше, но из страха расстроить близкое счастье я сделался совершенным трусом и продолжал прятаться в расселине, которую нельзя увидеть иначе, как подошедши к самой подошве утеса, что, как я испытал, очень трудно.

Поужинать мне не удалось: я забыл положить в воду мешок с люпиновыми семенами, и они совершенно засохли. Однако, во избежание слишком сильного голода, я разгрыз несколько зерен и выкурил сигару. Вкушая эту скудную пищу и сравнивая себя с отшельниками минувших веков, я вспомнил бедного монаха, оставленного накануне в Мондрагоне; по всей вероятности, он ничего не ел со вчерашнего дня, разве Тарталья вздумал уделить ему частицу съестных припасов, которые так тщательно прятал и запирал от него. Но Тарталья поступил, вероятно, так же, как я: не забыл ли он своего друга Carcioffa, как и я забыл его, прощаясь с Фелипоне? Да, действительно, бедный брат Киприан точно так же выпал у меня из головы, как старое платье, брошенное в шкафу. Поголодав один день, он не мог умереть, но, вспоминая о мощных способностях его желудка, о беспощадных зубах, наводивших на нас ужас и уныние, я не мог не упрекнуть себя в забывчивости и мысленно просил прощения у Даниеллы за все зло, которое я причинял ее родственникам.