Жорж Санд - Даниелла

Тарталья, успевший наесться до отвала, несмотря на свое возвышенное и неудобное положение, пришел в такой восторг от изящного танца и превосходной музыки доктора, что сам начал подражать кларнету и фаготу. Искусство его произвело в публике величайший эффект, но лестницы ему все-таки не подставили.

Я ушел из гостиной, где князь спал под звуки музыки и танцев. Так как он желал иметь эскиз этой странной сцены, я пошел осматривать ее со всех сторон. Тяжелые беловатые пилястры и полуразрушенные мрачные своды служили рамой картине. Я искал пункта, на котором главные группы представлялись бы в выгодном освещении: на полу сидели слуги и оканчивали сытный обед, от которого не нужно было прибирать остатков; господа занимали задний план, а Тарталья, как статуя какого-нибудь пената, выглядывал из своей ниши. Мне хотелось довершить загадочную оригинальность этой сцены, поставив лошадей на первом плане картины; но это оказалось невозможным, потому что они стояли гораздо ниже.

Разглядывая лошадей с верхней ступени крыльца, я заметил, что число их увеличилось до дюжины. Меня так поразила красивая голова и статные ноги одной из них, что я сошел еще несколько ступеней вниз, чтоб ближе полюбоваться ею. Мне показалось, что я уже где-то встречал ее; но наружность животного не может врезаться в память, как физиономия человека; к тому же лошадь была покрыта большим плащом. Я не очень задумывался над разъяснением этого воспоминания и принялся рисовать все, что видел перед собою.

В это время на крыльцо взошли две женщины. Одна из них была мызница Кипарисовой фермы, жена Фелипоне, Церлина доктора, она же и Винченца, прежняя приятельница Брюмьера, как сказывала мне Даниелла. Винченца — хорошенькая брюнетка, бледная, пухленькая и очень решительная особа.

Другая дама была вся в черном; лицо ее было закрыто вуалью, а стан скрывался под коротким плащом. Одной рукой она придерживала подол своей длинной амазонки; ее бархатная шляпка, дважды обвитая кружевной вуалью, была обыкновенной дамской шляпкой; словом, она была одета так, чтобы, не меняя туалета, путешествовать верхом и в карете. Я не мог рассмотреть, была ли она хороша или дурна, стара или молода. При мне ни разу не произнесли ее имени; слуги и Фелипоне притворялись, будто не знают, как ее зовут: «синьора» — и только. Князь провел ее в свой «салон» и сам прислуживал ей. Пока она обедала, обратясь лицом к фонтану, вероятно, вуаль была поднята и я мог бы видеть ее. Но я понимал, что мне не следует входить в «гостиную», и оставался на таком почтительном расстоянии, что не мог расслышать даже голоса синьоры.

Князь заметил мою деликатность и поспешил поблагодарить меня за это. Он дождался, пока я кончил свой рисунок, и спросил, есть ли у меня в казино какое-нибудь оружие и не нужно ли пойти за ним.

— Теперь вы знаете дорогу, — прибавил он, — вам стоит только позвонить, чтоб снова войти в крепость. Я покажу вам кнопку нашего звонка.

Я показал ему свое единственное оружие — верную палку, которая казалась мне лучшей защитой в случае рукопашной схватки.

— Однако вы сумеете владеть ружьем или пистолетом, если понадобится?

— Да, я бывал на охоте.

— В таком случае, если будет нужно, мы дадим вам оружие. Вы непременно решились сопутствовать нам? Фелипоне говорит, что мы неминуемо встретим вооруженных людей, прежде чем достигнем кустарника, который ведет в Тускулум. А луна светит беспощадно. Во что бы то ни стало, мы должны пройти через неприятельскую цепь…

— Потому-то я и решился следовать за вами; я обязан вам свободой, может быть, и самой жизнью. Чувствую, что могу быть вам полезен, а потому пойду с вами, если б вы даже и не хотели того.

— Но вам предстоит двойная опасность: вы хотите возвратиться сюда и снова проникнуть в свое жилище. Хотя Фелипоне и отвечает за вашу безопасность, но боюсь…

— В таком случае, это дело Фелипоне, и вам нечего беспокоиться. Я только отведу в «казино» бедняка Тарталью, которого отпущу, когда вас здесь не будет, потому что присутствие его при вас, кажется, возбуждает опасение.

— Да, признаюсь, я не разделяю вашей доверчивости. Может быть, он и точно привязан к вам; но что ему мешает прокрасться к неприятелю с тем, чтоб поднять преследование против нас? Такая штука была бы для него даже очень выгодна; с одной стороны, он получил бы награду, назначенную сыщику, с другой — ему, конечно, очень приятно отомстить нам за горестное положение, в котором он теперь находится.

— Выдавая вас, он выдал бы и меня. Это обстоятельство может служить порукой его преданности. Впрочем, я не настаиваю; за людей, подобных ему, нельзя ручаться честью. Итак, я отведу его в казино?

— Нет, нет! Из казино ему удобнее будет сообщаться с солдатами.

— Но он в ссоре с полицией, которая косится на него за то, что он слишком верно служит мне.

— Тем скорее он захочет помириться с ней, затеет переговоры и наведет на наши следы, испросив наперед помилование себе и, может быть, вам. Он слышал наш разговор и знает, куда мы и едем. Итак, поверьте, лучше оставить его на месте: пусть посидит несколько часов в своей нише: там можно прилечь, а кричать он может, сколько ему угодно, никто не услышит.

— Вы ошибаетесь; я слышал звук вашего фортепиано.

— Да, из казино, но не с terrazzone: для этого надобно быть выше верхнего отверстия труб. «Уезжая отсюда, мы непременно должны отвлечь внимание солдат и сосредоточить его на этом пункте; для этого мы наделаем как можно больше шума, и вы увидите, какой гвалт надобно поднять, чтобы хоть что-нибудь было слышно вне здания. Скоро полночь, время собираться в путь. Друзья мои, — закричал он, обращаясь к слугам, — пора укладываться и седлать коней!

— Пора, пора, — отвечал доктор, шедший нам навстречу. — Орландо, моя прелесть, запали, пожалуйста, побольше огня в печках, чтобы дыму было на славу; а вы, красавцы мои, Антонио, Карлино, Джузеппе, tutti, начинайте концерт на всех инструментах, пойте, пляшите, стучите хорошенько!

И доктор, схватив две крышки от кастрюль, начал стучать ими, как бубнами.

— Шуму, шуму! — кричали слуги, вооружась кто бочонком без дна, кто свистком, кто кухонным снаряжением. Все пело, горланило, суетилось, застегивая чемоданы и взнуздывая лошадей, которые от шума начали топтаться на месте, особенно красивая вороная, которую я прежде заметил. Итальянцы вообще удивительно ловки и гибки; они имеют над нами великое преимущество грации в комизме, тогда как у нас смешное почти всегда безобразно.

Сцена последних приготовлений к отъезду перешла во всеобщий балет с хором: прыгали изо всей силы и пели во все горло.

Фелипоне хохотал до упаду, пока доктор, прощаясь с Винченцей, целовал и обнимал ее гораздо крепче, нежели следовало. Князь пел церковные гимны, а Джузеппе, надевавший на него пальто и сапоги, прыгал с ноги на ногу. Доктор свистал в дудочку, подражая флейте, и время от времени смачивал горло остатком вина. Сама синьора, повинуясь общему настроению, стучала по клавишам фортепиано, наигрывая какую-то растрепанную мазурку. Тарталья, видя, что его покидают, делал отчаянные жесты, что придавало ему вид капуцина на кафедре; но так как голос его был совершенно заглушен общим шумом, то он ограничился красноречивой пантомимой.