Сьюзен Флетчер - Колдунья

И я почувствовал, что Господь со мной, и я не ушел.

Сев на табурет, я увидел во мраке ее глаза. Они были светло-серыми и придавали ее лицу испуганное выражение, как у умирающего. Но во взгляде было бесстыдство. Она уставилась на меня и заявила, что ждала моего прихода. Но я усомнился, что она сама узнала об этом. Просто в маленьких городах новости разлетаются быстро. Даже у заключённых есть уши.

Да она и сама умеет сплетничать. Хозяин гостиницы был прав насчёт ее болтливости — она говорила больше, чем я, и при этом покачивалось, прижав колени к груди, словно разум уже наполовину оставил ее. Она ведьма, а потому не заслуживает сочувствия, и я не питаю к ней ни малейшей приязни. Но отмечу, что с этой женщиной обращались плохо, — ее руки в кровоподтеках, над глазом красная короста, а на боку пятно крови. Кожа истерзана кандалами. Эти раны могут убить ее раньше, чем языки пламени. (Еще добавлю: хоть она и избита, я не заметил на ней укусов. Так что не волнуйся насчет вшей.)

Возможно, когда-то она была красива. Но дьявол оставляет отпечаток не только в душе, но и на лице, и теперь она смотрится мерзко. В ее чертах я вижу скорбь. Кроме того, из-за пережитого она выглядит старше своего возраста. Если и старше нашего первенца, то всего лишь на несколько месяцев.

Так что, если говорить кратко, тюрьма города Инверэри — весьма грязное место. Отчасти по вине своего обитателя, чей высокий писклявый голос произносил слова о добре и хороших поступках, но меня не проведешь. Это говорил дьявол. Он скрывает свое истинное лицо под маской лжи, и, когда ведьма утверждает: «Я не могу причинить вам вред», я очень ясно слышу его голос. «Тебе меня не одурачить, — подумал я. — Знаю, с кем имею дело». Сатана говорит через это полуживотное женского пола, и для нее будет лучше, если ее сожгут, да побыстрее. Пламя очистит ее душу. Огонь избавит ее от порока, ведь очищение смертью гораздо лучше, чем нехристианская жизнь в скверне.

Я был рад выбраться оттуда. Вышел на снег и вдохнул свежий воздух полной грудью. Кажется, прежде я не встречал столь же жалкого человека и был бы не прочь никогда не возвращаться в его узилище. Но, Джейн, я заинтригован — ведь она заговорила о Далримпле, владетеле Стайра. Тебе незнакомо это имя. Он лоулендер. Его ненависть к хайлендерам так же знаменита, как его любовь к самому себе, и, наконец, он верный пес Вильгельма. Стайр рыщет по Шотландии во имя короля. Словом, если он приложил руку к резне в Гленко, то это ли не доказательство причастности Вильгельма?

При всей своей непривлекательности эта ведьма в силах помочь нашему делу.

Так что я не отступлю перед ее запахом или странностями. Я вытерплю пытку общения с ней и использую услышанное от нее, но не более. Потому что я верю: она знает то, что может поспоспешествовать возвращению Якова. Я назвал ей свое настоящее имя — о чем, надеюсь, не пожалею впоследствии. Но кому она может сказать? Ведь она скоро умрет.

Она обещала выложить всю правду о бойне и о многом другом, если прежде я выслушаю историю ее жизни. Тяжелое условие. Кто знает, какие преступления и жестокости она повидала? Но она сказала: «Никто не знает моей истории». Она сказала: «Вильгельм кроваво-красный, а вовсе не оранжевый». Так что я согласился.

В самом деле, довольно забавный уговор. Совсем не такое я себе представлял, когда писал тебе из Эдинбурга. Но пути Господни неисповедимы — у нас свои испытания, а у Него Свои откровения.

Какая причудливая выдалась зима! Я буду несказанно рад пришествию весны.

Любовь моя, похоже, из-за этой истории и из-за того, что снег растает не быстро, я могу задержаться в Инверэри дольше, чем предполагал. Возможно, на пару недель. Поэтому, если ты найдешь время послать коротенькое письмецо, оно застанет меня здесь. Мне будет так радостно получить от тебя несколько слов. Как же мне хочется быть поближе к тебе, но, увы, большего нам не дано.

Какие слова вы хотели бы услышать? У меня их так много. Как ночное небо полно звезд, так мой разум освещается словами. Я не могла уснуть этой ночью из-за того, что думала. Лежала на соломенной постели и думала: «С чего начать мою историю? Как?»

Я могла бы рассказать о самой ночи убийства — как бежала, задыхаясь, от Инверлохи под снегопадом. Или о том, что озеро было темным ото льда. Или о поцелуе Аласдера, о том, как мои губы коснулись его губ.

Или еще раньше?

Обратиться к тому, что было до случившегося в долине? К моей жизни в Англии?

Я начну оттуда. С деревни, где цвел клевер, с блестящих черных волос моей матери. Будет правильно, если я начну с раннего детства, ведь как я могу рассказывать о главном тому, кто совсем не знает меня? Кто я? Вы думаете, я маленькая вонючая негодяйка. И в моей груди нет сердца.

Да, я могу подождать немного.

Перо, чернила, ваша священная книга.

Это гусиное перо? Очень длинное и белое. Я видела гусей, летящих в сумерках, и слышала их крики, и это были хорошие дни. Осенние дни в Англии. Куда летели те гуси? Мне так и не довелось узнать. Но иногда оброненное кем-то из них перо опускалось на поле, мы с Корой находили его и приносили домой. Она не умела писать, но перья ей нравились.

«Такие белые и длинные…» — шептала она, дотрагиваясь до них.

Как ваше перо.

И еще столик, который раскладывается?

Вы так много принесли в своей кожаной сумке.

Говорят, сэр, что ведьмы вообще не рождаются.

Я слышала много лжи — будто бы их матерями становятся кошки. Или коровы, которые вышвыривают из себя сгусток прокисшего молока, и тот принимает человеческую форму. Торговка рыбой как-то похвасталась, что вывелась из рыбьей икры, но это все пустая болтовня — она слишком любила виски. Потом еще Тотиак. Она клялась, что выросла, как зуб на челюсти, на скале острова Малл, — и вроде бы даже сама в это верила. А я не верила. Ведь она питала страсть к белене, как и Гормхул. Такая же одержимая. Они улыбались, когда слышали о затонувшей лодке, и я спрашивала: «Почему? Это же ужасно! Лодка ушла под воду вместе со всеми людьми…»

Но улыбались они, наверное, тому, что познали за долгие годы. Познали утрату и скорбь.

Зуб? На скале?

Только не я.

У меня была мать. Настоящая человеческая мать.

Она была не похожа ни на кого. Ее ресницы касались скул. Смех звучал как частые вскрики птицы, почувствовавшей приближение лисы. Она носила кроваво-красную юбку, — я думаю, именно из-за цвета; когда умер наш поросенок, его кровь на алой ткани была совсем незаметна. Так же, как ягодный сок и вообще любая грязь. Когда она крутилась на носочках, ее юбки поднимались как крылья — будто она могла улететь далеко-далеко. Кора пила утреннюю росу, как кошка. Она шуршала собранными травами и предсказывала будущее, и большинство мужчин оглядывались, когда она проходила мимо, и улыбались. В нее был влюблен кузнец. Мальчишка, ученик пекаря, ходил за ней по пятам, след в след. А мистер Фозерс ненавидел ее, но я не хочу пока о нем говорить.