Рафаэль Сабатини - Лето Святого Мартина

— Дитя, — сказал он, — вы преувеличиваете. Я сделал лишь то, что мог, не более, на моем месте то же самое сделал бы любой другой.

— Но больше, чем сделал Флоримон, а ведь он мой жених. Легкая лихорадка оказалась достаточным предлогом, чтобы удержать его в Ла-Рошете, а вам даже смертельная угроза не помешала прибыть сюда.

— Вы забываете, мадемуазель, что, возможно, он не осведомлен о вашем положении.

— Возможно, — чуть вздохнув, промолвила девушка. Затем она вновь взглянула в его лицо, и он удивился, услышав ее слова: — Мне грустно, что приходится бежать, месье.

— Грустно? — вскричал он. — Но почему?

— А вот почему, месье: вот закончится этот вечер, и я, скорее всего, никогда больше не увижу вас. — Она сказала это без колебания и кокетства, просто и естественно. Ее воспитали в совершенно иной атмосфере, чем та, в которой воспитывались знакомые Гарнашу светские женщины. — Вы вернетесь в Париж, а я останусь доживать свои годы в этом уголке Дофинэ. Вы позабудете меня, но я всегда буду вспоминать вас с глубокой нежностью и искренней благодарностью. С тех пор как умер мой отец, вы единственный друг, который у меня есть, кроме Флоримона, хотя я давно не видела его и он никогда не приходил ко мне на помощь в беде, как это сделали вы.

— Мадемуазель, — отвечал он, тронутый ее искренностью более, нежели это было возможно, как он полагал, для его зачерствевшей, огрубевшей натуры, — вы заставляете меня испытывать гордость, думать о себе лучше, чем я есть на самом деле. Раз я заслужил ваше уважение и дружбу, значит, в старом Гарнаше осталось что-то хорошее. Этого я не забуду, мадемуазель, поверьте мне.

А затем они погрузились в молчание; она сидела у окна, устремив взгляд в тусклое ноябрьское небо, а он стоял подле ее кресла, задумчиво глядя на ее изящную темноволосую головку и хрупкие узкие плечи. Его посетило странное, необычное чувство, и, пытаясь найти ему объяснение, он предположил, что было бы хорошо, если бы он был женат и у него была бы сейчас дочь, похожая на эту девушку.

Дело, которое заставило господина де Трессана отправиться столь поспешно и в таком смятении в Кондильяк, касалось курьера, прибывшего в тот день в замок.

Слух об этом известии достиг сенешала, чей ум в последнее время испытывал постоянное беспокойство относительно беспорядков, которые он так неудачно выдумал, и ему не терпелось узнать, откуда этот курьер и какие новости он привез. Но, не забывая о том, что наносит визит маркизе, он, несмотря на всю спешку, надел тот великолепный желтый камзол со свободными рукавами, который ему прислали из Парижа, и малиновый шарф, купленный у Тайлемана, — все по последней моде.

Его парик был хорошо завит и с левого бока схвачен шелковой лентой огненно-красного цвета, с пояса свисала шпага в украшенных золотом ножнах, и общий эффект от великолепия придворного вельможи смазывался лишь тяжелыми сапогами для верховой езды, которые он был вынужден надеть, хотя с удовольствием отказался бы от них. В таком наряде он и предстал перед вдовой, скрывая свою озабоченность трогательнейшей улыбкой, а свои сапоги — глубочайшим поклоном.

Любезность, с которой он был принят, ошеломила его. В ослеплении тщеславия он не видел, что эта сердечность могла быть продиктована холодным расчетом иметь его в своем распоряжении в Кондильяке. Слуга поставил для него кресло около огня, чтобы он мог согреться после вечерней поездки, а вдова, приказав принести еще свечей, села напротив так, что между ними оказался камин.

Некоторое время он жеманничал и произносил игривые банальности, не решаясь приступить к делу, целиком поглощавшему его. Затем, когда они остались одни, он задал вопрос, вертевшийся у него на языке:

— Я слышал, что сегодня в Кондильяк прибыл курьер.

Вместо ответа она рассказала о том, что ему хотелось узнать: откуда приехал курьер и какое сообщение привез.

— Итак, месье де Трессан, — закончила она, — мои дни в Кондильяке сочтены.

— Но почему? — спросил он. — Вы говорите, что Флоримон обращается к вам в дружеском тоне. Наверняка он не выгонит вон вдову своего отца?

Она задумчиво и мечтательно улыбнулась, глядя в огонь.

— Нет, — сказала она, — он не выгонит меня вон. Он предложил мне убежище, говоря, что, если мне угодно, я могу жить в Кондильяке, как дома.

— Превосходно! — воскликнул он, потирая свои маленькие толстые ручки и кривя мелкие черты своего оплывшего красноватого лица в гротескное подобие улыбки. — Тогда зачем же говорить об отъезде?

— Зачем? — откликнулась она тусклым и глухим голосом. — Вам ли об этом спрашивать, Трессан? Вы думаете, я смогла бы жить подачками этого человека?

И хотя господин сенешал был несколько глуповат, у него хватило ума понять самую суть того, что она имела в виду.

— Вы, должно быть, очень сильно ненавидите Флоримона, — проговорил он.

Она пожала плечами.

— Думаю, я способна на сильные чувства, могу горячо любить и так же горячо ненавидеть. Но надо выбирать что-то одно. И насколько искренне я люблю своего собственного сына Мариуса, в той же мере я ненавижу этого хлыща Флоримона.

Она ничего не сказала о причинах своей ненависти к старшему сыну ее последнего мужа. Их не так-то просто было выразить словами. Это были мелкие обиды, пустячные зернышки оскорблений, за долгие годы составившие целую гору. Они имели начало в той глупой опечаленности, появившейся вместе с рождением ее собственного сына, когда она поняла, что если бы не этот розовощекий, ухоженный мальчик, которого родила маркизу его первая жена, Мариус был бы наследником замка Кондильяк. Любовь к своему собственному дитя, честолюбивые планы, вынашиваемые ради него, горячее желание видеть его высоко поднявшимся по социальной лестнице — все это заставляло ее тысячу раз на дню желать смерти его сводному брату. Однако Флоримон рос и креп, а когда вырос, оказалось, что его характер, несмотря на все его несовершенство, более достоин любви, нежели характер ее собственного ребенка. А их общий отец никогда не замечал ничего, кроме добродетелей Флоримона и недостатков Мариуса. Она негодовала, видя это, но Мариус, унаследовав вместе с материнской красотой ее высокомерную властность, дерзко отвечал на увещевания, с которыми его отец время от времени обращался к нему, и таким образом пропасть между ними еще более расширялась. Он не мог унаследовать Кондильяк, и со временем, желая обеспечить ему будущее, алчный взор маркизы остановился на более богатом Ла Воврэ, у владельца которого не было сыновей, а была маленькая дочь.

Этим легко достижимым союзом, поскольку хозяева Кондильяка и Ла Воврэ были старыми друзьями, положение Мариуса могло быть значительно улучшено. И когда она изложила все это маркизу, тот одобрил ее мысль, но воспользовался ею в интересах Флоримона.