Жанна Бурен - Премудрая Элоиза

Поскольку у нас не было другого выхода, я мирилась с существованием, отмеченным грехом, даже с риском загубить свою душу. Но я гордилась абсолютным бескорыстием своей любви. Втайне я лелеяла мысль, что в моем самоотречении — мое оправдание. Превыше всего я жаждала уважения к своим чувствам. Мне было нужно сохранить их незапятнанными. Брак разрушит все мои упования. Меня не замедлят обвинить в том, что я позволила известнейшему ученому соблазнить себя ради того, чтобы выйти за него замуж.

Пока я оставалась твоей любовницей, ты мог опомниться, возобновить течение своей жизни там, где прервала его наша встреча, вновь стать знаменитым философом, отринувшим утехи плоти. И никто не заподозрил бы меня в обмане. Но когда я стану твоей женой, меня обвинят в изворотливости, в том, что я продала то, что помышляла лишь отдать!

После напрасной попытки открыть тебе глаза мне оставалось лишь принять последствия твоего ослепления. Господь ведает, однако, что я ясно видела опасность!

Из всех грехов, в которых я винила себя позже на исповеди, эта капитуляция, несомненно, мне наиболее тягостна, наиболее непереносима. Согласившись на брак с тобой, я совершила то, что называю преступлением. Разве не последствия этого союза породили наше несчастье? Драма, которой предстояло разлучить нас навсегда, коренилась в согласии, вырванном у меня тобой в тот день под сенью фруктового сада Денизы. Чтобы погубить мужчину, дьявол вновь прибег к женщине, и на этот раз орудием его хитрости оказалась я!

Ты слишком властно любил меня, чтобы согласиться на единственный открытый нам путь: жизнь в воздержании, в любви сердечной, а не телесной. Позже я утвердилась в мысли, что в этом и был выход. Великая целомудренная страсть возвысила бы нас и спасла. Но наше влечение и впрямь было слишком чувственным, чтобы мы удовольствовались таким отречением. Столь самозабвенным любовникам, как мы, перспектива существования без плотской любви казалась немыслимой. Ты и думать не хотел о разлуке со мной. Я была нужна тебе немедленно и рядом.

Я стала ловушкой. Несмотря на мои предупреждения, ты попал в нее и мы погибли!

Горе мне, Господи, что я в ответе за такой крах! Ты знаешь, однако, что я никогда не желала несчастья Пьеру, что я с радостью отдала бы жизнь за его счастье и славу!

Но ты сам учил меня, о возлюбленный мой, что лишь намерение важно. Значит, я невиновна. Виновна в поступках, увы, но невинна сердцем. Я не хотела этого брака! Верный инстинкт предупреждал меня, что он приведет нас к катастрофе. Я противилась браку как могла, стараясь не задеть тебя. Признай — хотя тебе и удалось навязать мне свое решение, я приняла его, сопротивляясь.

Я так надеялась передать тебе свое нежелание делать этот шаг. Не получилось. Мне оставалось лишь поступить по твоей воле.

Итак, мы решили покинуть Палле через два дня и как можно более скрытно вернуться в Париж.

Это решение сразу разлучало меня с сыном. Я должна была оставить в Бретани свое дитя, ибо его существование под дядиным кровом было немыслимо. Для меня это было огромным горем. Я чувствовала, что эта потеря — лишь первая из списка, и он будет длинным. Я знала, что вступая на указанный тобой путь, мы обрекали себя на всевозможные трудности.

Несомненно, я не любила своего сына с надлежащей силой. Однако было жестоко разлучать меня с ним так скоро. Я не сомневалась в опыте и нежности твоей сестры, которая позаботится о нем как о родном. Я уже знала выбранную кормилицу, которая была, по-видимому, доброй и надежной женщиной. Но я не увижу больше своего ребенка!

Утром в день отъезда, когда я в последний раз положила его в колыбель, я ощутила страшную слабость. Невинная прелесть этого маленького существа, которое я оставляла, не зная, смогу ли когда-либо вернуться за ним, держала так, словно меня придавила своим весом безжалостная сила. Пришлось силой увести меня от него.

После волнующего прощания с великодушной семьей, которая приняла меня с любовью, после последнего взгляда на каменный фасад, залитый розово-золотым светом восходящего солнца, после последнего привета колодцу во дворе и деревьям фруктового сада я расцеловала Денизу, как собственную мать, и удалилась.

Целая полоса моей жизни уходила в прошлое. Время наивности кончилось. Начиналось время ответственности.

Наше путешествие прошло удачно. Погода была хорошей. Живые изгороди вдоль тропинок были усыпаны белыми цветами боярышника, на полях зеленели хлеба. Гораздо более легкая на обратном пути, я была и выносливей. В дороге не случилось дурных встреч. Кто удалил с нашего пути разбойников и грабителей — Бог или сатана? Я часто спрашивала себя об этом. Но так и не осмелилась дать себе ответ.

Несмотря на наше любовное уединение, на прелести месяца мая, на страсть, которую ты не переставал ко мне выказывать и на которую я не могла не ответить с воодушевлением, меня мучила смутная тревога. Какая судьба ждет нас в Париже?

Когда впереди показались крыши города, мое сердце сжалось. Наше бегство окончилось. Мы возвращались к чувству долга.

Когда мы пересекали город, его шум и суета оглушили меня, но не освободили от горьких предчувствий.

Фюльбер встретил меня в зале своего дома, который показался мне темнее обычного, со смесью сочувствия и холодности на лице, заставившей похолодеть и меня. Он в самом деле сильно постарел, стал еще больше похож на поверженный грозою дуб. Он объявил, что меня ждет моя прежняя комната, моей служанкой опять будет Сибилла, а церемония бракосочетания состоится через неделю. О моем сыне ни слова. Бастард, несомненно, внушал моему опекуну слишком большой стыд, чтобы он стал упоминать о нем.

Самые бурные чувства охватили меня, когда я оказалась в стенах, где провела свою юность. Ощущение пустоты в руках, чувство, будто я оставила в Бретани часть себя самой, наплыв любовных воспоминаний, тревога от необходимости вновь привыкать к жизни в комнате, покинутой, казалось, навсегда, тоска по тебе и горечь от того, что ты ушел, едва мы прибыли на место, боязнь каких-то действий со стороны дяди, смешанная с неясным страхом перед грядущими событиями, — все это будоражило мне сердце.

Я нервно расхаживала от кровати к окну, глядя в смятении на знакомую мебель и сад, полого спускавшийся к Сене прихотливым узором из цветущих яблонь и розового боярышника. Эта картина, в которой ничто не изменилось, лишь усиливала мою тревогу. Перед окном, глядя в темнеющее небо, которое с криком прорезали стрижи, я позволила себе наконец расплакаться. В этом печальном состоянии меня и застала Сибилла. Слезы, которые я не пыталась скрыть, она приписала волнению и принялась болтать о том, о сем, чтобы помочь мне преодолеть минутное замешательство.