Жанна Бурен - Премудрая Элоиза

Несколько родных и друзей, пришедших на церемонию, пытались отговорить меня от суровой жизни, к которой, они знали, моя природа была совсем не склонна. Я их не слушала. О моей судьбе сожалели, я оставалась непреклонной. Но слез сдержать все же не могла. Несмотря на свою твердость, которую все сочли героической, несмотря на напряженную, как тетива, волю, на мужество, которое я выказываю и по сей день, меня душили рыдания. Когда настала минута принесения обетов, мне удалось сдержать слезы и твердым шагом приблизиться к алтарю. В уме у меня вертелся отрывок из Лукиана — жалобы Корнелии. Произнося их про себя, я двигалась вперед.

«О благородный мой супруг, ничем не заслуживший союза со мной, зачем властна судьба над столь величественной главой! Как осмелилась я стать твоей супругой, если суждено мне было стать твоим несчастьем? Прими во искупление ту кару, которую я хочу понести!»

Мне хотелось быть твердой, как античная героиня, но сердце мое было разбито.

Епископ протянул мне священный покров. Я облачилась в него и публично произнесла слова обета.

Несколько дней спустя Пьер, едва оправившись, тоже надел монашеское платье в аббатстве Сен-Дени.

Началось наше долгое странствие вдаль от мира, Господи. Могу ли я надеяться, что, неведомо для себя, я шла к Тебе?

Ночь светлела. С приближением дня она бледнела на востоке. Пение птицы разорвало ночную тишину. Тут же запела другая. Вскоре звучала настоящая утренняя серенада. Щебет, чириканье, свист, воркованье неслись отовсюду.

Почти тотчас прозвонил к заутрене колокол молельни. Бронзовый голос разогнал на миг птичий хор.

Монахини, не прекращавшие молиться с вечера, без труда перешли к краткой утренней службе, которая сама собой вписалась в плотный распорядок молитв.

Звон колокола, призывавшего к службе, достиг больницы вместе с посвежевшим ветерком и оторвал присутствующих от размышлений и молитв. Напряжение, в котором они не смыкали глаз, будто часовые у бойницы, немного ослабело.

Настоятельница выглянула в окно, чтобы убедиться, что ночь миновала.

«Новый день начинается, — подумала она. — Переживет ли его наша матушка?»

Сестра Марг подложила в камин два смолистых полена. Она по опыту знала, что умирающие страдают от холода в этот неверный, дурной для них час.

Мать Эрмелина, наставница послушниц, убрала четки в карман. Ей хотелось молиться словами, идущими от сердца, а не из книги.

Госпожа Аделаида, ее сестра, поднялась с трудом. Суставы ее затекли от долгого стояния на коленях, разболелась поясница, ей хотелось присесть. Но ей казалось неуместным выказывать усталость у изголовья умирающей подруги. Из солидарности, из нежности она отказалась уйти отдыхать. Со вздохом, где неразличимым образом слились горе и утомление, она продолжила молитвы.

Госпожа Геньевра не обременяла себя подобной деликатностью. Не без труда она распрямилась и прошлась между пустыми кроватями, разминая ноги. Шелест ее шелковой накидки винного цвета, подобно шепоту, следовал за ней.

Пьер-Астралаб, безразличный к этой суете, даже не пошевелился. Пламенная молитва делала его нечувствительным к происходящему вокруг. Завернувшись в плащ, преклонив колени прямо на полу, он был, казалось, высечен из черного камня. Госпожа Геньевра некоторое время с любопытством разглядывала его. Видя, что он не обращает на нее ни малейшего внимания, она подошла к окну вдохнуть свежего воздуха. Небо на востоке стало жемчужно-серым. Пение птиц, едва смолк колокол, возобновилось с оглушительной силой.

«Вот наступает прекрасное майское воскресенье, — сказала себе посетительница. — Переживет ли его Элоиза? Маловероятно. Лицо ее отмечено тенью и говорит о том, что она уже близка к концу своего странствия. Наверное, смерть кажется ей сладостной, ведь она соединит ее наконец с мессиром Абеляром! Если, конечно, они будут соединены… Разве не заслуживают их прошлые грехи самого сурового наказания? Жестокая судьба! Не окажутся ли они разлучены и с Богом и друг с другом?»

Жена ювелира подалась вперед, следя глазами за фосфоресцирующими зрачками, сверкнувшими в листве у подножия садовой ограды.

«Какая-нибудь простая душа содрогнулась бы при таком зрелище, — подумала она. — Атмосфера этого бдения заставляет думать о сверхъестественном! Близость смерти будит в нас наши тайные страхи. А ведь это был просто гуляющий кот!»

Она оперлась поудобнее на подоконник.

«Наша Элоиза, кажется, только что переживала ужасный конфликт, — вернулась она к своим раздумьям. — Кому адресовала она эти отрицанья? Осознала ли наконец непростительный эгоизм того, кто заточил ее своей властью в монастыре, когда ей не было и двадцати лет? Ничто не позволяет мне так думать. Знаменитые письма, которые она писала тридцать лет назад мессиру Абеляру, были лишь криками обожания. О них много говорили. Мне представился случай прочитать список с этих писем. Никогда еще сердце женщины не открывалось так полно, как это. Она сгорала, как факел: ее строки были самим пламенем! Должна признаться, я позавидовала любви такой силы, несмотря на несчастья, которые за нею последовали. Многие мои подруги признавались мне в том же… Что осталось от этого неистовства теперь, после стольких лет? Умудрили ли Элоизу испытания, через которые она прошла? Как этому поверить? Существо подобного закала, характер столь неукротимый не отвергает прошлое, увенчавшее ее такой славой. Логичнее предположить, что она в каком-то роде упивается скорбью, лелеет ее горечь, упорствует в этом… Поразмыслив, я скорее склонна думать, что все эти годы она любой ценой поддерживала в себе героический порыв, который в начале ее испытаний был, разумеется, спонтанным, но со временем стал привычкой. В любом случае верно одно: она никогда не отступала от этого. Да и какая разница? Даже если она находила болезненное удовлетворение в том, чтоб лелеять свои горести и культ своего возлюбленного, она все равно прожила исключительную жизнь! И в начале она несомненно была искренней. Да никто об этом и не задумывался. Это сломленное создание, покоящееся здесь на монашеском ложе, — одна из великих возлюбленных всех времен! Может быть, величайшая… Другие знаменитые возлюбленные, самые безумные, отдавали лишь самих себя, свою жизнь, состояние, судьбу. Элоиза сознательно отдала свою вечную жизнь, свою душу и свое спасение!»

Госпожа Геньевра вздрогнула. Что вызвало ее внезапную зябкость: рассветная свежесть или вкравшийся холодок сожаления? Она чуть обернулась, чтобы взглянуть на умирающую. На лице с закрытыми глазами, на чертах, в которых каждый привык читать силу, мужество и равновесие, поверх удерживаемой волей маски добродетели проступала наконец печать тревоги. Опустошающей тревоги. Аббатиса сдавала один за другим свои оборонительные рубежи. Преподобнейшая мать Параклета освобождалась от взятой на себя роли.