Сергей Минцлов - Гусарский монастырь

В Рыбном их ждали с нетерпением.

Раненый был в забытьи; все собрались на балконе, где Костиц и Возницын передали все слова и уверения ГІентаурова.

— Он дал честное слово, что он ни при чем? — переспросил Шемякин.

— Несколько раз даже…

— Знаете, господа, я прямо отказываюсь верить всей этой истории! — воскликнул Шемякин, обращаясь ко всем гусарам. — Все это совершенно не укладывается в моем мозгу! Ну зачем ему было бы нужно это похищение, какой смысл в нем?!

— А тот смысл, что Леонида Николаевна понравилась ему, и он двинул марш — маршем! — ответил Курденко.

Он нагнулся и на ухо передал Шемякину все подробности. Тот слушал, склонив голову и закусив губу.

— Но ведь он же дворянин, он дал слово? — возразил он.

— А я ему не верю…

— Нет, это невозможно! Наш милейший Дмитрий Назарович немножко кипяток — вот и причина всего! Украл Леониду Николаевну кто-нибудь другой!

Шемякин говорил с полным убеждением.

— И я теперь того же мнения… — проговорил Возницын. — Постреляться с Пентауровым для порядку следует, но в пропаже Леониды Николаевны виноват не он!

— Главное — Священное Писание не забывать! — проронил Радугин. — Око за око, зуб за зуб!

— Кто прав, кто виноват — это увидим потом! — сказал Костиц. — Пока мы сделали все, что должны были сделать. А теперь, господа, я думаю, мы так надоели нашим милым хозяевам, что не пора ли отправляться восвояси?

Гусары начали было прощаться, но их не пустили, а так как из-за суматохи никто не обедал, то около пяти часов дня подали второй обед.

Перед сладким блюдом нежданно для гусаров на огромном подносе один из лакеев внес длинные бокалы и стал расставлять их перед приборами.

Сонечка, помещавшаяся между Курденко и Плетневым, поглядела на них, затем на бабушку и вдруг начала пунцоветь.

Степнина сидела и улыбалась.

Лакеи подали и начали откупоривать бутылки с шампанским.

Степнина подняла свой бокал, желтым бриллиантом заискрившийся от пронизавшего его луча солнца.

— Господа! — сказала она, обращаясь к гусарам. — Не все печальное и дурное на свете, есть хорошее! Вы попали к нам на семейную радость и должны выпить с нами за жениха и невесту.

Она указала бокалом на Соню и Плетнева.

Начались поздравления.

— Так бы крикнул «ура» в вашу честь, что все листья облетели бы в саду! — сказал, чокаясь с Соней, Возницын. — Да нельзя! — Он кивнул головою на дом, где находился Светицкий.

— Бабушка, а нельзя сказать «горько»? — с видом воплощенной наивности спросил Шемякин.

— Ну тебя, молчи, беспутный! — ответила Степнина. — Это только после венца целуются!

— Бабушка, а я видел, как они и до венца сегодня утром на балконе целовались! — тем же тоном продолжал Шемякин. — Горько!

— Горько, горько! — при общем смехе подхватили гусары.

Соня покраснела до самых волос, вскочила и убежала из-за стола. За ней, смущенно улыбаясь, поспешил Плетнев.

— Видишь, озорник, что сделал — смутил бедную девочку?…

— Ничего, бабушка, я их сейчас приведу!

Шемякин встал и отправился в дом. Через минуту он вернулся, ведя, обняв одной рукой за талию, Соню, другой — жениха.

— Господа, прошу больше не приставать к ним! — сделав строгое лицо, возгласил он. — Они там уже поцеловались — и будет с вас!

— Неправда, неправда! — воскликнула Соня.

— Не обращай на него внимания! — вступилась за сестру Аня. — Он известный врунишка!

Обед кончился весело, и после него гусары уехали в Рязань.

О перевозе туда же Светицкого Степнина не хотела и слушать, и он остался вместе с Ильей на попечении хозяек в Рыбном.

Пока Стратилат бегал в «монастырь» и оповещал гусаров, Агафон сидел у Шилина и рассказывал ему о случившемся.

Шилин хлопнул себя руками по бокам.

— Вот несчастие! — проговорил он. — Жив будет ли?

Агафон молча пожал плечами.

— А следа Леониды Николаевны в Баграмове нет?

— Нет! И в дом ночью лазали — нет.

Шилин в раздумье заходил по горнице.

— Вот ведь, не иголка человек — а пропал! — проронил он вслух.

— Театр оглядеть бы… — молвил вдруг Агафон, сидевший у окна и смотревший на пустынную улицу и парк Пентаурова. — Нас из него выселили, а ломать его не ломают!

Шилин остановился.

— А и впрямь! Когда Леонида Николаевна пропала: до вашего ухода из театра или после?

— После…

— Надо осмотреть!…

Агафон встал и взялся за шапку.

— Ты куда? — спросил Шилин.

— А в театр.

— А ключ? Он ведь заперт?

— А через парк: сзади оконце есть низкое — выну раму и конец!

— Смотри поаккуратнее! — напутствовал его Шилин, затем сел у окошка и стал следить за действиями Агафона.

Тот, сойдя с крыльца, пересек улицу и пошел вдоль забора, ограждавшего парк. Шагов через сорок он оглянулся, затем быстро нагнулся, шире отодрал одну из отставших от столба досок и пролез в образовавшееся отверстие.

В тенистом парке было тихо и пусто.

Агафон, озираясь, добрался до театра, убедился, что он заперт, и, достав из-за голенища сапога короткий и широкий нож, подошел к окну. Рама держалась на одних гвоздях; Агафон отогнул их, всунул в щель нож и легко вынул ее из гнезда.

На случай чьего-либо прохода мимо, чтобы не бросилась в глаза стоящая у стены рама, он всунул ее в окно, поставил внутри здания и затем сам последовал за нею.

Мертвая тишина охватила его в театре. Чтобы не так трещал пол, Агафон снял сапоги и, держа в одной руке их, а в другой нож, прошел по коридору к уборным; двери их были распахнуты настежь и кроме белевших среди сумерек табуретов и столиков, ничего в них не было. Помимо уборных, в театре имелись комнаты, где хранились разные вещи и костюмы; на двери одной из них рука Агафона нащупала висевший замок.

С сильно забившимся сердцем Агафон постучал в дверь, затем выждал и постучал сильнее. Ответа не было. Тишина за ней стояла такая же, что и во всем здании.

Агафон поспешил на сцену, отыскал палку, при помощи ее выдернул пробой из двери и вошел в костюмерную. Там вдоль стен висели парики и разноцветные камзолы, колеты и платья дам, рыцарей и вельмож; на столе грудой лежали мечи и шпаги; сверху них тускло посвечивала корона, так недавно украшавшая головы Вольтерова и Македонского.

Двери в другие комнаты были не заперты: в них теснилась всякая мебель… Леониды Николаевны не было…

Агафон обошел весь театр, заглянул в каждый угол и остановился в раздумье у рампы близ черного провала в зрительный зал. Потом он повернулся лицом ко входу и на более светлой полосе прохода от двери увидал на полу у самой кулисы какой-то серый комочек.

Агафон направился туда и поднял его. Комочек оказался батистовым носовым платком. Не было сомнения, что никому из актеров или актрис он принадлежать не мог. Чей же он? Как попал на сцену?