Шерил Сойер - Бунтарка. Берег страсти

Онорина ответила, что никогда не пользовалась настойкой опия, и сразу решила избавиться от всех запасов этого зелья. Он рассмеялся, догадавшись, что она говорит неправду, и сжал руки, чтобы унять дрожь.

— Тебе надо чем-то заниматься, чтобы не думать об этом, — заметила Онорина. — Разве ты не можешь читать?

На долю секунды он задумался, а затем отрицательно покачал головой.

Онорина видела, что он пребывает в отчаянном состоянии, чтобы играть в карты или поддерживать разговор.

— Наверно, ты не очень любишь музыку — вечером ты с трудом слушал игру своей племянницы.

— Я не могу, — тихо ответил он. — Она играет так же, как ее мать.

Не желая углубляться в эту тему, Онорина встала, закрыла дверь музыкальной комнаты и стала искать на полке возле фортепиано свои любимые произведения. Затем села на табурет и сказала:

— Племянник, не можешь же ты всю оставшуюся жизнь сторониться музыкальных инструментов? Уверяю, я играю совсем иначе, чем Вивиан. Однако останови меня, если моя игра начнет раздражать тебя.

Он пересел на диван, облокотившись на спинку.

— Я всегда восхищался твоей игрой. Слушать ее — настоящее удовольствие.

Онорина играла целый час. Мелодии ясно звучали в ночной тишине, и под влиянием музыки она почувствовала умиротворение. Закончив игру, она оглянулась и увидела, что Жюль стоит в конце комнаты, сложив руки за спиной, и разглядывает портрет, на котором Роберт и Виолетта были изображены во весь рост. Когда он вернулся к дивану, Онорина устроилась в кресле напротив него. Она понимала, что этой темы им сейчас не избежать.

— Сегодня я ходил к ним. На ее могиле написано… — Жюль умолк, словно тщательно обдумывал следующие слова. — В надписи на ее могиле упоминается ребенок.

— Разве ты не знал, что, ее второй ребенок похоронен вместе с ней.

Он сощурил глаза, будто она ударила его и пора готовиться к отражению нового удара, но в его голосе не чувствовалось робости.

— Она так и не… Роберт мне ничего не сообщал об этом. Мне дали понять, что ее настигла неожиданная болезнь. — Однако по глазам Онорины он заметил, что это далеко не вся правда, и склонил голову в ожидании. — Ты должна мне все рассказать.

Виолетта де Шерси страшно мучилась от сильной лихорадки. Вивиан в то время было двенадцать лет, и Онорину пригласили в Мирандолу за несколько недель до ожидавшихся родов. Не исключалась возможность, что ребенок, подобно Вивиан, появится на свет раньше времени и Онорине придется руководить хозяйством, пока Виолетта не встанет на ноги. Но получилось так, что она, слуги и врач были целиком заняты спасением жизни матери и ребенка.

Как можно осторожнее Онорина описала течение болезни, но когда она дошла до затянувшихся и изматывающих болей, после которых родился мертвый ребенок, она вдруг услышала, что Жюль с мольбой в голосе просит ее прекратить рассказ. Она подняла глаза. Жюль уперся локтями в колени и закрыл лицо руками, затем резко поднялся и вышел из комнаты. Она поняла, что он плачет.

Она упрекала себя за то, что поддалась на его просьбу рассказать правду, и не знала, уйти ли в свою комнату или остаться здесь. Однако спустя некоторое время он вошел с ввалившимися глазами и спокойно сел на прежнее место.

— Вернувшись в Мирандолу, я омрачил бы их счастье. С тех пор… Я каждый год клялся, что уеду во Францию до наступления зимы, и каждый год откладывал свое возвращение. Теперь мне нечего бояться. Мне следует радоваться, что трусость удерживала меня так долго.

Онорина ужаснулась его тону, в котором чувствовалась ненависть к самому себе.

— В Мирандоле жизнь продолжается, — сказала она. — Осталась их дочь, о которой ты должен позаботиться. Займись этим.

Жюль молча встал, и они вместе вышли из комнаты. Взяв ее за локоть, он помог ей подняться по лестнице, а когда оба оказались наверху, тихо сказал:

— Да. Судьба выбрала меня, наименее способного, наименее опытного и меньше всего желающего заниматься таким делом. Но я выполню его, и да поможет мне Бог, ибо с того Рождества на мне лежит проклятие.

Прежде чем войти в свою комнату, Онорина стиснула его руку:

— Это полуночное наваждение. Завтра все пройдет.

Он поклонился и удалился к себе.

Вивиан шла вдоль берега зеркального пруда, удаляясь от шато. Три лебедя скользили в том же направлении, посматривая на нее с царственным видом, за которым скрывалась надежда, что она вот-вот накормит их. Девушка искоса взглянула на них и вздохнула: «Мои дорогие, я забыла принести вам еды, но приду сюда еще раз». Утром маркиз де Луни нанес визит в Мирандолу, и она не сомневалась, что Виктор до конца дня поступит так же.

Вивиан встретила маркиза вместе с графом и двоюродной тетей, не зная, расстраиваться или радоваться тому, что в поведении маркиза ничто не говорило о том, известно ли ему о планах сына относительно брака. Он любил ее, и она с удовольствием представляла, как они станут жить, когда она отвоюет у дяди свою независимость и переедет в Луни.

Однако покинуть Мирандолу будет очень трудно. Вивиан остановилась на тропинке и посмотрела на красивый фасад с двойным рядом высоких окон и мансардную крышу, усеянную круглыми слуховыми окнами и увенчанную в центре башней с часами. Никогда раньше она не чувствовала себя обязанной смотреть на это элегантное, внушительное здание, парк, территорию и фермы, окружавшие его, как на собственность или богатство — все это вмещалось в понятие «дом», ставший особенно дорогим за последние шесть лет, когда она и отец значили друг для друга все.

Вивиан посещала монастырскую школу в Париже, но стоило ей вернуться домой, как отец больше не хотел расставаться с ней. Она все реже ездила в Париж, но это ничуть ее не расстраивало: она любила жить в Мирандоле, одинаково радуясь учебе в библиотеке и встречам с Виктором или соседями. Ее отец получил отличное образование, часть которого передал ей, а пробелы в знаниях оно восполняла чтением. Почтой в Мирандолу доставляли последние книги от лучшего книготорговца Парижа. Девушка улыбнулась про себя, подумав, как изумился бы ее дядя, если бы узнал, что большинство книг посвящены системам правления и республиканским теориям, включая ряд трактатов из Америки и несколько экземпляров, содержавших идеи, которые ускользнули от внимания цензуры. Она не без удовольствия подумала, что, возможно, лучше знает текущие дела в Америке, чем он сам, на практике познавший эту новую и очаровательную страну.

Роберт де Шерси, хотя и любил свою дочь больше всего на свете, не мог завещать ей шато или доходы от него, пока был жив хоть один мужчина из рода Шерси. Он не забыл о гарантиях — ее денежном обеспечении, будущей доле и приданом, — однако одна из этих гарантий заключалась в том, что он назначил своего приемного брата опекуном ее интересов. Вивиан покачала головой, подумав о том, насколько это было недальновидно: незаметно, чтобы Жюль де Шерси собирался соблюдать чьи бы то ни было интересы, кроме собственных. Отношения между ним и ее отцом были непонятны, ибо в семье о нем почти не вспоминали, если не считать тех случаев, когда из-за рубежа приходили его письма. Еще девочкой Вивиан часто пыталась задавать вопросы о своем дяде-солдате, но стоило ей только произнести его имя, как мать умолкала, а отец уходил в себя. Но поскольку дочь хорошо понимала его, то знала, что Роберт испытывал к Жюлю настоящую любовь. Именно это чувство побудило его подписать документ, лишавший Вивиан всякой свободы, пока дядя оставался в Мирандоле. Но Роберт совершил трагическую ошибку, оценив достоинства своего наследника.