Елена Арсеньева - Любимая наложница хана (Венчание с чужим женихом, Гори венчальная свеча, Тайное венчание)

– Скажи свое имя, орс, – насмешливо попросил он, закатывая длинные сборчатые рукава своего коричневого, туго стянутого поясом бешмета. – И чем ты будешь драться со мною? Копьем? Саблей? Малей? Или ты хочешь застрелить меня из лука?

– Зовут меня Леонтий, – мрачно выдавил тот. – Я задушу тебя голыми руками и даже не спрошу твоего имени!

– Ну а я скажу его тебе, – невозмутимо отвечал калмык, вдруг отведя глаза от лица Леонтия и устремляя сосредоточенный взор на землю. – Если успею… прежде чем тебя настигнет смерть.

Тут Леонтий, протянув вперед свои длинные руки, яростно рванулся к врагу. Но, едва сделал шаг, запнулся и рухнул, будто подкошенный, вниз лицом.

– Мое имя Эльбек, – негромко произнес калмык, подходя к лежащему поближе и снимая с пояса ременную плеть. Затем он осторожно вытянул руку с плетью над скорчившимся телом и вдруг сделал резкое, почти неуловимое движение, после чего Лизе показалось, что его плеть как-то сама собою сделалась раза в два длиннее.

Стоящие вокруг испустили общий крик, и в голосах кочевников странно смешались одобрение и суеверный ужас.

Тем временем Леонтий поджал под себя колени и уперся руками в землю, словно пытаясь встать, но снова рухнул, завалившись на бок. С необычайной отчетливостью Лиза увидела, как задергалась, распрямляясь, его правая нога, а левая все поджималась, поджималась мучительно… И вот он изогнулся дугою, перевернулся на спину и замер…

– Что ты, что?!

Не помня себя, Лиза метнулась к нему. Она упала на колени и задохнулась, глядя на оскаленный рот Леонтия, на его закатившиеся глаза.

– Больно? Что ты?.. – выкрикнула она вновь.

Мельком взглянула на калмыка, стоящего над поверженным врагом, и увидела вдруг, что концом его плети обвита еще какая-то плоская плеть… Это была черно-желтая змейка, перехваченная под плоской головкой!

– Змея. – Эльбек глядел на Лизу блестящими узкими глазами. – Его смерть. Его судьба!

Он стряхнул дохлую змею с такой силой, что она улетела куда-то в траву, и властно положил конец плети на Лизино плечо.

Однако она ничего не заметила. Стояла на коленях, будто окаменев, и все глядела, глядела в искаженное лицо Леонтия. Почему-то вспомнилась вдруг беззубая ухмылка седого Каркуна: «Опасно шутишь, путник!..» Он уже знал тогда, что так случится, да?!

С багрового от напряжения лба Леонтия волной вниз по лицу прошла свинцовая тень, унесла с собою все живые краски, оставив лишь мертвенную желтизну. И Лиза вспомнила слово, которое произнес калмык: смерть.

Ватная, непроницаемая глухота заложила ей уши. Казалось, вся жизнь земная, окружавшая ее только что, внезапно отлетела прочь, за пределы воображения, оставив ее наедине с этим скорченным телом.

Сама дважды едва не попав в объятия смерти, она по сию пору еще не видела ее воочию. Мгновенно изменившееся, всегда такое мягкое и чистое, а теперь оскаленное, измученное лицо Леонтия почудилось ей недобрым и чужим. В его остановившихся, тускнеющих очах она словно бы искала ответ, чем же было свершившееся: непреложностью смерти для всякого живого существа или просто роковой случайностью, причина которой – она, Лиза?

– Нет, – шепнула она, не зная кому, сама не слыша своего голоса, – нет, я не виновата, я не звала тебя, я не хотела…

И, похолодев от осознания той роковой цепочки, которую она невольно сковала для этого человека, начиная с их самой первой встречи на расшиве, посреди Волги, напротив Печорского монастыря, она ткнулась в дугой выгнутую грудь Леонтия и глухо завыла. Это было так страшно, что гнедой конь коротко заржал, тряся подстриженной челкой, а по толпе кочевников, замершей вокруг, пробежал ропот.

Невозмутимым остался один Эльбек. Он неторопливо подхватил бессильно простертую, ничего не понимающую и ничего не чувствующую Лизу, перебросил ее поперек седла и вскочил-взлетел на коня сам. Замер, стоя на стременах, и с ликующим, мальчишеским визгом ринулся в вольную степь. Навстречу ярко-алому восходу. А за ним летели номады. Степной простор под копытами их скакунов погрузился в красную пыль.

* * *

Да, вот так все окончилось. И вот так все началось, ибо еще далеко было до наступления ночи, когда Эльбек утолил наконец свою похоть, сжигавшую его с той самой поры, как он увидел на царицынском базаре серые глаза, мягкие, растрепанные волосы и белую, чуть влажную от пота шею этой русской девки.

Он следил за нею до вечера, пока не узнал, что она живет в сарепском селении; тогда прогнал коня по трем самым ближним улусам, где нойонами были родственники и свойственники его покойного отца; его именем созвал молодых батуров стать у стен Сарепа.

Он знал, что трех десятков отважных всадников вполне достаточно, чтобы в предрассветной полумгле заморочить головы этим трусливым, смиренным чужеземцам, которые, в отличие от русских, предпочитающих самим не плошать, надеялись только на своего бога и боялись собственной тени. Эльбек, конечно, тоже всегда надеялся на помощь небесных тенгри, но в легендах, даже в самом «Джангаре» [24], герой должен непременно идти на хитрость, даже на обман, чтобы завладеть той красавицей, которая ему по сердцу. И ни тенгри, ни старейшины, ни ханы его за это не карали.

Эльбек хотел беркута и купил его. Однако без малого сомнения решился выгодно продать, когда понял, что птица помешает ему в гонке по улусам и осаде сарепского селения. Он хотел эту русскую девку и не сомневался в своем праве ею владеть.

Будь она сайгаком, он загнал бы ее. Будь она дикой кобылицей, он объездил бы ее. Но она была женщина, и он добыл ее для себя и владел ею без устали, снова и снова, под знойным солнцем, пока волчий голод не заставил его подняться, и он отошел поесть, оставив ее валяться на траве с задранной юбкой.

Сейчас ему хотелось больше всего горячего будана, который согревает кровь и тешит плоть, как женские ласки. Но не в чем было варить, у него с собой не было никакой посуды, кроме кожаной бортхи с пьянящей арзой. Поэтому он поел только сушеного мяса, заедая джагамалом, диким луком, и пресных лепешек, жаренных в жиру, борцоков – все, что было у него в походном тулуме. Немного оставил своей женщине.

Впрочем, утолив голод, он тотчас уснул и спал долго, блаженствуя в сытости и истоме, какой давно не испытывал.

Он проснулся весь в поту, когда уже смеркалось, и некоторое время лежал, с улыбкою глядя в разноцветное небо и поглаживая живот. Он вспоминал ее поросшие меленькими кудрявыми, золотистыми волосками подмышки, золотистый треугольник внизу живота, куда он быстро, часто вонзал плоть свою, запах своего извержения в нее. Эльбек умел усладить женщину, однако, трижды взяв эту русскую, не смог утолить жажды и думал прежде всего о себе. Лоно ее обжигало, сжигало его!