Осип Назарук - Роксолана

Ответил добродушно:

– Сильный конь должен много везти…

И неожиданно схватил ее в объятия и стал целовать со всей жгучей жаждой молодости. Настуся защищалась, чувствуя, что между ним и ею стоит несокрушимое препятствие – различие в вере. Из-за этого, несмотря на жаркие поцелуи падишаха, она по-прежнему чувствовала себя невольницей. И еще – из-за материнского крестика, который все время ощущала на груди, сопротивляясь первому взрыву страсти молодого мужчины.

В самый разгар их возни Сулейман заметил серебряный крестик на груди Настуси. И, вопреки всем обычаям, снял с себя золотой султанский знак-сигнет, который носил еще его прадед Магомет, вступая в завоеванный Цареград. Знак был украшен огромной бирюзой чудесного небесно-синего цвета – той, что хранит владельца от гнева и безумия, яда и болезни, дарит красоту, ум и долгую жизнь, и темнеет, когда ее владелец хворает.

Положив сигнет на шелковую подушку, он выжидательно заглянул в бархатные, большие, уже утомленные очи своей невольницы. Но она не сняла свой крохотный крестик, хоть и поняла, что именно этого от нее ждут.

И это многое сказало великому султану о ней…

Борьба с молодым и сильным мужчиной в самом деле утомила ее. Чтобы немного передохнуть, она поспешно, слегка задыхаясь, проговорила:

– Будь повежливее, а я задам тебе еще один интересный вопрос!

– Слушаю тебя! – ответил Сулейман, часто дыша.

– Как ты можешь пренебрегать возлюбленнейшей из своих жен, добиваясь меня, если лишь сегодня впервые меня увидел?

– Какой еще возлюбленнейшей из жен? – удивился султан.

– Говорил мне богобоязненный учитель Абдулла, что возлюбленная жена твоя зовется Мисафир. Мол, взошла она в сердце десятого султана, словно ясная заря, и сотворила немало добра во всех его землях… Я своими глазами видела в священном караване прекрасное дитя твое, сына, – должно быть, он от этой женщины?

Настуся повторяла слова учителя без всякой задней мысли и в полной уверенности, что султан и в самом деле уже имеет любимую жену, которая зовется Мисафир. А о том, что эта женщина сотворит, согласно пророчеству, немало зла, промолчала, чтобы не разгневать падишаха.

Молодой Сулейман слушал ее очень внимательно. Не только смысл речи девушки привлек его, но и ее свободная манера изложения. Уж таковы люди: даже если на всем свете их осталось бы всего трое, то и тогда один из них пожелал бы возвыситься над другими, но все равно в каждом без исключения человеке живет естественное стремление к равенству или, хотя бы, к его иллюзии. Есть это стремление у царя и нищего, у старца и ребенка, ибо в нем проявляется вечная истина о равенстве всех пред лицом Бога.

В своем окружении султан был начисто лишен этого, равным он чувствовал себя разве что с матерью, поэтому с немалым удовольствием услышал от своей служанки: «Будь повежливее!»

Но как только Настуся закончила говорить, он вновь набросился на нее, то и дело повторяя:

– Нет у меня возлюбленной жены! Нет, но, может, и будет…

Настуся не знала, известно ли султану легендарное пророчество, касающееся его судьбы. Но что-то нашептывало ей, что не следует спрашивать его об этом.

Она сопротивлялась – и с успехом – до тех пор, пока из окна, со стороны спрятанных в углублении дворцовой стены Ворот янычаров не донеслись голоса улемов [85], произносящих особые молитвы. Ибо в круговороте времен близился великий для Османской державы день, когда много лет назад турецкое воинство ворвалось в византийскую столицу. В память об этом и молились улемы перед рассветом.

Султан, возмущенный ее упрямством до глубины души, все-таки сумел победить себя. Поднялся, посрамленный, и отправился отдать должное Аллаху и его Пророку.

Настуся глубоко вздохнула и стала приводить в порядок волосы и одежду. А когда выходила из углового будуара с опущенными глазами, серебряный пояс Ориона сиял высоко над стройными минаретами Стамбула, – и низко кланялись чернокожие евнухи молодой служанке в султанских палатах…

Глубоко взволнованная неожиданным свиданием с владыкой всего исламского Востока, Настуся возвращалась в свою каморку. По пути, словно сквозь пелену, замечала, как низко и почтительно кланяются ей те же слуги и начальники гарема, которые прежде не обращали на нее ни малейшего внимания. Даже когда отдавали приказы – будто погоняли бессловесную упряжную животину.

Она отвечала на поклоны едва заметно, ибо все еще не была уверена, действительно ли изменилось ее положение и нет ли в этих поклонах насмешки или, хуже того, – глумления гаремной прислуги. Однако разум подсказывал, что это не так.

И пока шла по длинным коридорам и переходам, чудилось ей, что весь гарем не спит и не спал в ту ночь ни минуты. Тут и там как бы случайно шевелились и приподнимались шелковые и ковровые занавеси, отделявшие покои от коридора, оттуда выглядывали горящие любопытством лица – невольниц, одалисок и даже жен султана. Этим она кланялась так, как дворцовый этикет предписывал кланяться служанкам низшего ранга. Кожей чувствовала взгляды их удивленных глаз – полные не то зависти, не то затаенной ненависти…

Каждый нерв ее звенел от напряжения, а душа пребывала в смятении. Она не знала, как ступить, что делать с собственными руками, как держать голову. Будто ей приходилось идти между двумя рядами пылающих огней и палачей с розгами. Сил едва хватило, чтобы сдержать подступающие к горлу слезы.

А когда оказалась у входа в свою каморку, увидела самого кизляр-агу, а при нем толпу гаремных слуг: несколько черных евнухов стояли с лектикой наготове, рядом толпились белые невольники и особняком сгрудились чернокожие невольницы из другого крыла гарема, так как ни одну из них Настуся раньше не видела.

Невольно склонилась перед кизляр-агой, но тот поклонился еще ниже и обратился к ней: «О хатун! [86]». Вместе с начальником гарема, носившим титул визиря, с величайшим почтением кланялись и слуги.

Ей ли было не знать, что обращение «хатун» не имеет к ней никакого отношения! Она как была, так и осталась невольницей, ведь для того, чтобы быть исключенной из рабского сословия, требовался формальный акт, подписанный ее владельцем. И снова у нее возникло ощущение какой-то насмешки, но тут кизляр-ага почтительно проговорил:

– Да будет благословенно имя твое, хатун, и да внесет Аллах вместе с тобой добро и милосердие в светлый дом падишаха! Перед тобой – твои слуги. А сейчас мы сопроводим тебя в твои покои, ибо негоже, чтобы ты оставалась в этой каморке после того, как взял тебя за руку велкий султан Османов!