Энн Жирар - Мадам Пикассо

Пикассо обнял Жоржа Брака и был раздосадован собственной слабостью: к его глазам подступили слезы. Он ненавидел слезливость и, громко кашляя, постарался сделать так, чтобы друг не заметил его слез.

– Как славно видеть тебя, дружище, – сказал он.

Лишь тогда он понял, что Брак приехал не один. Мгновенное ощущение, которое он испытал, было странно похожим на ревность. Молодая женщина, словно тень, стояла рядом с его другом.

– Ты помнишь Марсель? – с гордой улыбкой спросил Брак.

Пикассо внутренне содрогнулся от этого имени, прозвучавшего как злая насмешка судьбы. Он уже встречался с возлюбленной Брака, но забыл, что ее тоже зовут Марсель… как будто на свете не было других имен.

«Неужели нужно каждый раз швырять прошлое мне в лицо, чтобы доказать, что бог существует?» – подумал он. Разумеется, теперь он вспомнил Марсель – высокую и немного отчужденную, элегантную и голубоглазую, с прямыми светлыми волосами и россыпью веснушек на носу. Марсель идеально дополняла грубоватую внешность и дородную фигуру Жоржа. Брак тоже был высоким, с густыми темными волосами и яркими глазами сапфирового оттенка. Он легко мог бы подавить своим присутствием любую другую женщину, но она была не такой, как остальные.

– Теперь мы женаты. Марсель мне законная жена, чего нельзя сказать о твоей Фернанде.

Пикассо знал, что Фернанда недолюбливает Брака. Она находила его откровенно вульгарным, хотя такие же черты у самого Пикассо были для нее привлекательными. По крайней мере, так она говорила раньше. Но независимо от мнения Фернанды, Пикассо наслаждался обществом Брака. В спорах и беседах с ним он чувствовал, что живет полноценной жизнью.

– Мои поздравления, – сказал Пикассо, пожимая руку Марсель. Он подумал, что обнять ее будет не совсем уместно. Она была слишком красива, а ее имя навевало слишком много воспоминаний. Марсель. Ева. Как бы она себя ни называла, ее лицо снова и снова возникало перед мысленным взором Пикассо, несмотря на упорные попытки забыть о нем. Он соблазнял других женщин и забывал их, как однажды забудет и эту… если только приведет мысли в порядок.

Фрика потерлась о его ногу и помахала лохматым рыжим хвостом, равнодушно глядя на Брака.

– Как я посмотрю, ты привез свою зверюгу, – сказал Брак, и солнце заиграло на его кудрявых черных волосах через открытое окно светового люка.

– Я всегда вожу ее с собой. Она моя любимица.

– И ты не забываешь напоминать об этом.

Марсель наклонилась и погладила собаку по голове.

– Кстати, у меня есть и другая зверушка.

– Ну, и как ее зовут? – Брак улыбнулся.

– Избавь меня от твоего нормандского юмора и прибереги его для жены, – пошутил Пикассо и кивнул Марсель. – На самом деле, это не «она», а «он» и принадлежит к обезьяньему племени.

– Ты серьезно… обезьяна? – повторил Брак по-французски, как будто испанский язык, на котором говорил Пикассо, скрывал истинное положение вещей.

– Я купил обезьянку у шарманщика возле кафе «Ротонда». Мне не понравилось, как с ней обращаются, поэтому я предложил взамен эскиз, нарисованный на салфетке. Можно не сомневаться, что шарманщик продал его гораздо дороже, чем стоила обезьяна, но мне совсем не жаль. Так или иначе, мой новый знакомец ведет себя интереснее, чем большинство женщин.

Брак от души рассмеялся, и в звуке его смеха было что-то теплое и земное, напомнившее Пикассо о семье и о прошлой жизни в Барселоне. Марсель тоже улыбнулась, и Пикассо заметил, как она потянулась к руке мужа. Этот жест заставил его поморщиться. Он знал, что Марсель любит Брака со всеми его недостатками – действительно любит , а не делает вид. Ему оставалось лишь гадать, обретет ли он когда-нибудь такую любовь.

– Ну ладно, тогда покажи мне свои работы, – предложил Брак. – Я побывал в Нормандии и переполнен идеями.

Они провели несколько часов в старинном монастыре, где в XVII веке жили монахи, давшие обет восстановления католической веры. Теперь они беседовали о картинах Пикассо, сравнивая свои представления о формах и цветах. Марсель тихо сидела в сторонке, и время от времени Пикассо думал о том, как грустно, что они с Фернандой никогда не появлялись вместе в этом странном и волнующем мире, объединявшем людей, которым выпала нелегкая судьба любить художников.

В тот вечер, когда Марсель легла спать, художники остались одни в просторной студии, освещенной множеством свечей. Их голоса эхом раздавались в помещении. Оба пили вино, курили, смеялись и спорили до тех пор, пока их мысли не начали путаться. Пикассо устал строить из себя знаменитого художника. В конце концов, когда творческий порыв миновал и страсти улеглись, он на самом хотел побыть просто Пабло Диего Руисом-и-Пикассо – сыном человека, который умел хорошо рисовать только голубей, но желал лучшей судьбы для своего сына.

Это было частью семейного наследия, всегда остававшегося с ним.

– Мне нравится твоя обезьянка, – с усталой улыбкой заявил Брак.

– Ты ей тоже нравишься.

– Ты больше не с Фернандой?

– Мы решили немного отдохнуть друг от друга.

Брак почесал отросшие бакенбарды, темные и кустистые на фоне бледного подбородка.

– Я слышал, это из-за немецкого парня.

– Слухи разносятся быстро.

– Все хотят, чтобы ты был счастлив, Пабло.

– Все хотят, чтобы я был успешным художником, а это совсем другое. Впрочем, я и так уже добился успеха.

– Успеха и счастья?

Пикассо посмотрел на влажный холст с недавно завершенной композицией: гитара и музыкальная нота. Это сочетание напомнило ему «Последнюю песню» Гарри Фрагсона, и воспоминание снова привело его к Еве.

– Я доволен, если не счастлив.

– Но ты даже не выглядишь довольным.

– Пока мы с тобой не виделись, произошло много разных вещей, амиго. Посмотри на себя: ты женат!

– Давай выкурим по сигаре, – предложил Брак и вывел Пикассо во двор, усыпанный гравием, где благоухали глицинии, а цикады пели так громко, что они едва могли расслышать друг друга. Художники уселись в крашеные металлические кресла и стали наблюдать за последними лучами заката, догоравшего на горизонте.

– Digame [31], – произнес Брак по-испански. Это слово он давно усвоил от самого Пикассо и теперь побуждал своего друга к откровенности. Пикассо глубоко затянулся сигарой, хотя предпочитал сигареты.

– Есть другая женщина.

– Неудивительно, – отозвался Брак. – Ты уже рисовал ее?

– Я нечаянно похитил ее невинность.

Брак посмотрел на холмы и глубоко затянулся. Между ними повисло молчание. Дым витал над их головами.

– Фернанда знает об этом?

– Я сказал, что поеду один. На этот раз она поняла, что я говорю серьезно, и оставила меня в покое.