Николай Гейнце - Власть женщины

В нем ему еще не так давно дышалось свободно и легко, а теперь воздух его комнат казался ему пропитанным какой-то удушливой атмосферой.

Так бывает на дворе перед близкой грозой.

Небо еще ясно и чисто. Солнышко приветливо освещает землю, и лишь на горизонте появилась красно-бурая полоска, на которую поверхностный наблюдатель природы и не обратил бы внимания, если бы окружающий его воздух не давил бы ему на грудь, если бы не становилось тяжело дышать.

— Быть грозе! — говорят в этом случае люди, и во всей природе наступает томительная тишина ожидания.

То же случается и в жизни людей.

На кажущемся безоблачно-чистом горизонте их жизни тоже вдруг незаметно для них появляется грозная красно-бурая полоска, окружающая их атмосфера начинает давить, и не успеют они оглянуться, как уже небо над их головами покрыто сплошною тучею, рассекаемою зигзагами молнии, и раскаты грома гремят сперва в отдалении, подходя все ближе и ближе.

Благо человеку, выходящему невредимым из этой жизненной грозы — она порой бывает преддверием еще более безмятежной жизни, но зачастую жизненные молнии, если не убивают, то калечат навсегда.

В такой сгустившейся атмосфере домашнего очага тяжело дышал Осип Федорович Пашков.

Как провинившийся школьник, возвращался он домой, боясь расспросов, а когда, как он видел, их не было, мучался о причинах такого странного равнодушия со стороны жены.

В каждом жесте, в каждом совершенно простом, без всякой задней мысли сказанном слове последней он видел намек, начало конца.

«Начинается!» — мелькало в его уме.

И хотя оказывалось, что ничего не начиналось, но он и в этом не находил успокоения своей нечистой совести.

Как не было сил у него порвать преступную связь с баронессой, так точно не решался он прямо и честно заявить в глаза жене об этой связи, серьезной и неразрывной, существование которой разъедало под корень супружескую жизнь.

Как посмотрит он в светлые, чистые, честные глаза его жены, когда они затуманятся слезами, как нанесет он такой смертельный удар этому хрупкому, когда-то любимому им существу.

«Ты будешь ее убийца!» — шептал ему какой-то внутренний голос.

Пашков трепетал.

«Подлец и трус!» — посылал он мысли по своему адресу.

Эта двойственность его нравственного «я» мучила его до физической боли.

Но это были лишь минуты просветления. Но что он мог с собой сделать? Он безумно любил эту самую женщину, и никакие силы не могли отвлечь его от нее. Он видел ее глазами, говорил ее устами и не хотел верить никому, кроме нее.

Бывали такие минуты, когда он становился гадок самому себе за рабство, за то слепое доверие, пользуясь которыми, эта женщина делала с ним, что хотела. Но такое сознание приходило редко и не приносило ему пользы.

— Что же дальше, что же дальше? — повторял он, ворочаясь на кушетке. — Возможно ли, чтобы это всегда так продолжалось? Не устану ли я разыгрывать роль верного мужа и входить в сделки со своею совестью?

В соседней комнате послышались шаги.

— Кто там? — спросил он.

— Вам письмо барин! — отворяя дверь, сказал лакей.

Он быстро схватил с подноса письмо и, отослав слугу, разорвал конверт. Какой-то инстинкт подсказал ему, что это письмо от Тамары, и он не ошибся.

«Cher Joseph, — писала она, — что это значит, что ты уже два дня не бывал у меня. Я больна и скучаю. Надеюсь, ты не откажешься быть у меня сегодня вечером. Жду тебя к десяти часам. Тамара».

— Конечно, не откажусь! — громко сказал он, прижимая к губам записку и с наслаждением вдыхая знакомый ему запах ландышей.

«А Вера?» — мелькнуло у него в голове. Он вынул часы.

— Сейчас обед, а потом остается три часа до десяти, я не пойду читать в кабинет, я проведу их с женой.

Успокоив себя таким образом, он отправился в столовую. Сидя за столом, Осип Федорович как можно равнодушнее, мельком уронил:

— Я получил письмо от одного из моих пациентов, он просил меня навестить его сегодня вечером.

Сказав эту ложь, он замолчал, ожидая, что ответит ему его жена.

— Что же, конечно, иди, если только ты не очень устал! — спокойно заметила она.

После этого ответа они оба почти не говорили до конца обеда. Он оставил свое намерение сидеть с женой и ушел к себе.

«Странно, она даже не спросила меня, к кому именно я иду?» — думал он, но вспомнил, как резко отвечал он ей на подобные вопросы, которые она ему предлагала в самом начале замеченной ею перемены в их отношениях.

С тех пор она часто удивляла его своим равнодушием к его поступкам и словам. Его мучило любопытство, чем она объясняет его поведение? Может быть, все знает и скрывает?

В обществе ему намекали на его отношения к баронессе, а в товарищеских кружках прямо говорили о них, но известно, что жены всегда последние узнают об измене мужей, точно так же, как и мужья об известном украшении их, по их мнению, мудрых голов. Без четверти десять он вышел из дому.

Ночь была морозная, лунная, и рысак быстро примчал его к подъезду дома, где жила баронесса.

Когда он, как вошло в обыкновение за последнее время, без доклада вошел в будуар, лицо ее было взволнованно, и она поспешно спрятала какое-то письмо.

— От кого это? — спросил он, целуя ее руку.

— От милого! — рассмеялась она и лукаво посмотрела на него.

— Зачем так шутить, Тамара? — с упреком заметил он. — Я тебя серьезно спрашиваю, от кого?

— О, любопытство, о, ревность! От моей родственницы с Кавказа.

Он невольно взглянул на завешанный портрет.

— От него?

— Я же тебе сказала, от кого… — с нетерпением в голосе ответила она.

— Послушай, Тамара, дорогая моя, — заговорил он, придвигаясь к ней и беря ее за руку, — у меня есть к тебе большая просьба, исполнишь ты ее?

— Смотря какая?

— Убери этот портрет из твоей комнаты! — умоляюще сказал он, прижимая ее руку к губам.

— Что за фантазии! Зачем это? — с удивлением воскликнула она. — Не все ли равно, здесь он или нет?

— Нет, не все равно… Видишь ли, я сам не знаю почему, но… ты только не сердись на меня, я ненавижу этот портрет.

— Боже мой, да за что же?

— Я… я не могу объяснить, но, право, ты сделаешь мне большое удовольствие, если уберешь его.

— Ни за что! Вот глупости. Это опять говорит твоя несносная ревность. Ты слишком подозрителен, мой друг, ревнуешь даже к вещам.

— Ведь это оттого, что я люблю тебя, Тамара, — тихо заметил он. — Нехорошо, с твоей стороны, отказывать в моей просьбе.

— Потому что это сущий каприз, ни на чем не основанный, но будет об этом… Скажи мне лучше, отчего ты не был у меня целых два дня?

— Я был занят! — угрюмо проговорил он.

— У, злой какой, уж и надулся, — проговорила она, делая детскую гримасу, — я звала вас, чтобы вы меня развлекали, а вы только тоску наводите.