Симона Вилар - Принцесса викингов

— Пресветлая, — залопотала она срывающимся голосом, — благородная госпожа! Молю, во имя Господа, скажи, что станется с моим дитятей?

«Поздно же ты спохватилась. Об этом следовало думать раньше, до того как ты решилась принести его».

— Сколько у тебя детей? — спросила Снэфрид. Та заморгала, пытаясь улыбнуться синими губами.

— Много… Много живых, а некоторых уже прибрал Господь.

— Какое же тебе дело до этого? Я дам тебе за него желтый металл. Ты сможешь целый год есть сама и кормить своих щенков.

— Желтый металл?! — женщина, казалось, была поражена. На ее тупом лице появилось выражение благоговейного ужаса и восторга.

— Но ты никому не скажешь, куда отнесла дитя.

— Никому, божественная дама, нет!

Она выпрямилась на коленях и попыталась поймать руку Снэфрид, но та резко отдернула ее, словно замахнувшись для удара. Нищенка тотчас съежилась, втянув голову в плечи. Когда она открыла глаза, беловолосая красавица протягивала ей золотой солид. У нищенки загорелись глаза. Она слышала о существовании золотых монет, но эта была первой, которую она видела воочию. Когда желтый металл лег в ее ладонь, она вздрогнула, словно он таил в себе жар огня, которым светился.

Она так жадно вглядывалась в монету, что не обратила внимания, как продолжавшая напевать Тюра взяла у нее ребенка. Оторванный от груди младенец мяукнул, как котенок. Старуха зашикала и ткнула ему в губы вместо соски кусок сырого мяса.

— А теперь убирайся, — властно велела Снэфрид. Нищенка вновь попыталась встать на колени и поцеловать ноги щедрой красавицы.

— Покажи ей дорогу во двор, — приказала Снэфрид Орму.

Он на какой-то миг вгляделся в нее, затем понимающе кивнул.

Вернувшись вскоре, он помог развести огонь в печи и установить вокруг жертвенного стола тяжелые кованые треножники. Сама Снэфрид с заклинаниями зажгла толстые желтые свечи. Голос ее звучал монотонно и напевно. Старая Тюра, подвывая, вторила ей. Мерное течение ритуала не нарушили даже долетевшие извне вопли ужаса и боли и яростный рык леопарда. Только Орм, опустившись на каменный выступ стены, осторожно прислушивался.

К тому, что должно сейчас произойти, Орм относился без трепета. Он еще не забыл, как и сам в походах иной раз забавы ради подбрасывал и ловил детей франков на острие копья. Любой отпрыск врага может вырасти воином, а Один не гневается, получая в жертву нежное мясо. Поэтому он спокойно наблюдал, как Снэфрид, взяв роскошный сосуд — христианскую чашу для причастия, всю в крупных самоцветах, — поставила ее под отверстием в столе. Младенец уснул было на руках завывающей Тюры, но заплакал и засучил слабыми ножками, едва его раскутали и уложили на холодный металл жертвенного стола.

«Мальчик, — сухо отметила Белая Ведьма. — Сын, которого не пожелали послать мне боги».

Ее сердце мучительно заныло от отчаяния и ненависти. Крик ребенка резал слух.

Словно тень летучей мыши, носилась по крипте старая Тюра, творя в воздухе колдовские знаки, хриплым шепотом бормоча ужасающие заклинания.

Снэфрнд отпустила концы покрывала, и оно медленно сползло к ее ногам. Золотая парча платья вспыхнула в свете свечей. Медленно, преодолевая бешенство, вызванное плачем младенца, она стала распускать шнуровку.

— Орм, оставь нас! — неожиданно приказала она.

Великан нахмурился, но повиновался. Снэфрид всегда гнала его в решающую минуту, и это его сердило. Ему страстно хотелось взглянуть, как происходит жертвоприношение, но Белая Ведьма была неумолима. Что ж, его награда не за горами. После тайных обрядов Снэфрид всегда бывала особенно чувственной, и еще сегодня он подомнет под себя это припахивающее свежей кровью ослепительное тело.

Когда он, выходя, приоткрыл дверь, вновь стал слышен истошный вопль нищенки. Снэфрид улыбнулась. Она не так глупа, чтобы оставлять свидетеля. На рассвете Орм подберет останки, а солид нищенки достанется ему за труды. Преданный, верный, как сталь, немой. Она ощутила томительную дрожь, вспомнив, каково чувствовать на себе его тяжесть, Ролло куда легче…

— Ролло… — прошептала она. — Я всегда буду молодой для тебя.

Она сбросила через голову полотняную рубаху. Ребенок исходил хриплым писком. Отвратительный, багровый от натуги червяк!..

— Какое орудие подать, госпожа? — спросила Тюра, глядя на точеные бедра ведьмы с завистливой ненавистью.

— Трехгранный нож.

Твердая рукоять приятно охладила ладонь..

— О великая Хель! — зашептала Снэфрид. — Ты получишь сегодня свое, но меня не тронь. Я отдаю тебе это дитя, чтобы ты не зарилась на мою красу. Мое время еще не пришло, о владычица смерти. Идум, Идум, душа юности, пусть сок твоих дарующих молодость яблок насытит кровь этого ребенка и войдет в меня!..

Она вознесла нож, на миг подняла глаза к потолку и хищно улыбнулась бессильному Богу христиан. Пусть глядит, если ничем не может помешать…

Короткий удар — и слабая жизнь поддалась стали. Тонкий писк, короткая конвульсия — и хруст вспарываемой плоти и хрящей. Сердце еще билось, когда ведьма жадно впилась в него зубами. Чужая жизнь, душа, юная сила должны были войти в нее. Она верила в это, знала, что так и случится, и испытывала острое наслаждение. Нежное, сладкое мясо — его не сравнить ни с одним из изысканных яств. Плотный комочек чужого естества, дающий новую молодость… Внутренности младенца еще дымились в сыром воздухе крипты. Тяжелые капли мерно падали в драгоценную чашу под жертвенным столом…

Старая Тюра приблизилась к жертвеннику и склонилась над тельцем. Однако даже она не умела предсказывать будущее по внутренним органам жертвы и теперь с любопытством и ожиданием глядела на Снэфрид, слизывавшую кровь с рук. Наконец та опустила глаза — и отшатнулась. Безобразная гримаса исказила лицо Лебяжьебелой. Старая ведьма попятилась в ужасе.

Одно и то же! Всегда одно и то же! Отливающий перламутром ком внутренностей лег налево, и только крошечная темная печень лежала по другую сторону тела, а это ясно предвещало полное одиночество… Даже кровь не брызнула в нужную сторону… Так уже бывало не раз, но Снэфрид не желала в это верить…

— Быстрее, быстрее! — торопила ее старая Тюра. — Пока он еще теплый, пока в нем еще есть искра живого!

Да, Снэфрид следовало спешить. Она наклонилась, погрузив лицо в теплое разверстое чрево, умывая его мягкой человеческой требухой, впитывая кожей юность свежей крови. Шея, грудь, живот, ягодицы — асе должно отведать свежей мякоти… В какой-то миг, взглянув в бескровное личико младенца, Снэфрид вздрогнула. В широко открытых глазах без белков застыло выражение недоумения…

— Теперь ты во мне, — почти беззвучно шептала Снэфрид. Звуки стекавшей в чашу крови казались ей слаще песен валькирий. Они значили одно: молодость, сила, жизнь, красота, любовь…