Тоска Ли - Царица Савская

Азм ничего не сказал, и мое сердце громко стучало в полной тишине.

— Это правда? — спросила я.

Он слабо качнул головой.

— Боги непостижимы. Мы лишь посредники, наша задача состоит в предсказании и объявлении капризов Алмакаха…

— Да, со статуями, пирами и кровью на алтаре. Да, да, я знаю, — сказала я, отставляя вино, к которому так и не притронулась. — Но почему? Что они хотят получить от всех этих наших стараний? Или же их высокомерие требует лишь святого обожания? Или дело в страхе того, что, если мы не будем петь и восхвалять, не будем строить для них бесчисленное количество храмов, они перестанут существовать? Какова бы ни была причина, мне теперь не избавиться от мысли: они могут отнимать у нас то, что мы любим, чтобы мы вынуждены были искать их, стремиться к ним, пытаясь найти смысл в нашем существовании. Почему? Почему? Я днем и ночью задаюсь этим вопросом!

Он взглянул на меня тогда так, как смотрят обычно на оракулов: со странной смесью замешательства и почтения на лице. И хотя нас разделяло всего лишь расстояние двух вытянутых рук, я ощутила, что он отдаляется от меня как будто на лигу.

— Впервые в жизни, — ответил он очень тихо, — я завидую твоей власти, которую ты несешь, как тяжкое бремя, поскольку она помогла тебе понять мысли богов лучше, чем может понять их любой из нас.

И это было хуже всего. К кому мне обращаться с вопросами, если не к нему?

— Разве ты не понял? Я ничего не знаю! Я задаю вопросы и слышу в ответ тишину. Я вижу лишь, что Алмаках покинул меня. Меня, которая строит храмы во имя его. Что я сделала, чем оскорбила его, в чем провинилась, за что он отнял у меня Макара?

Или — что сделал Макар? Он предал меня, и Алмаках убил его за двуличие? Но я видела его последний взгляд. Он бросился в гущу боя. Зачем? Во имя искупления? Ради любви?

А самое худшее заключалось в том, что ни один оракул, никакая жертвенная печень, никакая звезда или восходящее созвездие не могли рассказать мне правду. И сидящий передо мной жрец понимал замыслы Алмакаха ничуть не лучше, чем я.

— Есть история, которую я рассказывала себе после того, как прекратила почитать Шаме, — сказала я, вытирая слезы со щек. — О том, что все живущее может угаснуть поджаром того же солнца, которое даровало ему жизнь. Но луна восходит в прохладе ночи, чтобы присматривать за влюбленными и спящими, чтобы дарить жизнь семени, дремлющему в земле до поры. Теперь я знаю, что во тьме семена гниют, а луна светит, не различая крестьянина и царицу. Как и солнце. И оттого никто из нас не избран и не обласкан, боги действуют лишь согласно собственной воле, а мы потом лишь приписываем собственное объяснение их поступкам. Либо так… либо же богов не существует вовсе.

Жрец молчал.

— Разве ты не обвинишь меня в кощунстве и ереси? Я говорю подобное собственному жрецу! Ты, кто даже не стал отчитывать меня за проступки. Неужели не обвинишь меня и не проклянешь?

— Я не стану поучать тебя банальностям, — ответил он наконец очень тихо. — Ты Дочь Алмакаха. На тебе его милость. И если он не станет говорить с тобой, с кем он заговорит?

Вскоре он оставил меня, явно встревоженный, и я не могла не думать о том, что каким-то образом заразила его своим смятением. Не знала, хорошо ли будет, если жрец начнет искать ответы на наши общие вопросы… или такие ответы непознаваемы и я лишь зря заронила смуту в его сердце, лишив спокойствия?

В ту ночь я ждала, что вопросы, все до единого, так еретически озвученные мной жрецу, опять придут, чтоб мучить меня до рассвета. Вместо этого я впервые за долгие месяцы сумела проспать всю ночь. Словно, проговорив их вслух, я на время избавилась от их яда, остались одни лишь шипы.

Вахабил, возможно, в качестве примирительного жеста, предложил провести царский пир для моих главных торговцев. Была уже осень, и вскоре на север должны были устремиться караваны с грузом знаменитых благовоний Сабы, тканей, пряностей и драгоценных камней, что импортировались из Офира на запад и из Хидуша на восток.

Я предоставила казну и прислужников в полное его распоряжение на время пира. Но когда описала Вахабилу свое видение происходящего, его глаза расширились.

— Царица, но стоимость одного только пира будет…

— Это не пир, — сказала я, отзывая его в сторону. — Это сообщение… то, которое должно донестись до самых дальних уголков мира.

Ливийцы много лет наращивали военный потенциал, чтобы сравниться с Египтом. Цари Ассирии и Вавилонии — которой правил теперь истинный вавилонец после прежнего царя-эламита — пятнадцать лет устанавливали свои права. Царь Финикии еще дольше торговал кедром и ремеслами в обмен на зерно и масло. Если все прочитанные мною описания царствований и научили меня чему-то, то только следующему: нет ничего привлекательнее альянса и торговли с правителем, чья репутация известна и поддержана долгими годами на троне — и нет ничего со мнительнее недавно пришедшего к власти.

В особенности когда к власти пришла женщина.

Было крайне важно встретиться с купцами, чьи имена я ранее только слышала или читала в записях. Теми, кто нес имя Сабы в мир. Я соберу их во дворе, устрою для них пир с мясом и жиром, прежде чем они отправятся в путешествие.

Но на самом деле, и Вахабил это понял, я собиралась начать искусное наступление — и покорить их не мечами и секирами, а роскошью. Покорять не на поле боя, а из дворца.

В тот день на поляне я необдуманно дала обещание во имя Алмакаха и теперь собиралась воплотить в жизнь то пророчество кровавой миски — с божьей помощью или без нее. Сабейские благовония будут воскурять в храмах тысяч безымянных богов, миррой будут умащивать тела египетских бессмертных мертвых, взамен посылая нам ткани, вино, железо и лошадей.

Но я преумножу богатства Сабы и новыми способами.

Я буду отправлять лучшие наши товары за моря из воды и моря из песка и буду получать взамен не только богатства народов, но и ученых, ремесленников из далеких земель, чтобы те познакомились со сказочным царством Сабы.

И придет день, когда поэты и астрономы украсят мой двор столь же ярко, как украшают его серебро и золото. Мы будем обмениваться знаниями с земледельцами знаменитых полей Египта, с математиками Вавилонии, каменщиками Финикии, ткачами Хидуша. Объединение было отличительным знаком моего деда, почитание Алмакаха было делом жизни моего отца. Знания и учения станут моими отличиями.

— Ты должна сделать меня красивой, — сказала я Шаре в тот вечер. Она рассмеялась, и я поразилась ломкому звуку — я не слышала ее смеха ни разу со дня моего возвращения. Годы моего отсутствия не были к ней добры, они превратили мою подругу в суровое и отрешенное создание. Тонкие морщины паутинками растеклись от глаз, как каналы на пересохшей за зиму земле. Узкие руки, когда им нечем было заняться, метались и трепетали, как вспугнутые птички. Я не спрашивала ее о том, что случилось с ней после смерти матери, что ей пришлось пережить, да Шара и не стремилась рассказывать, кратко обмолвившись, что недолго была наложницей кого-то из прежних придворных. Я не сомневалась в том, что Хагарлат приложила к этому руку — истории о ее жестокости были бесконечны. Дважды благодарные молитвы Шары проникали в мои сны в те первые кошмарные недели после моего возвращения. Когда я пришла в себя, я предложила ей любую жизнь по ее выбору, и Шара решила остаться со мной.