Джоан Вулф - Сделка

Большую часть курицы я положила на тарелку Сэйвила, оставшееся отдала Никки, сама же вполне удовлетворилась запеканкой.

Никки ел молча, не выказывая намерения возвращаться к разговору о моем отъезде в имение графа, с которым я вела немного натужный разговор.

— Знаешь, Никки, — внезапно обратился Сэйвил к моему сыну. — Подозреваю, твоя мама не слишком хочет оставлять тебя с Макинтошами. Опасается, что им будет чересчур хлопотно. Я напрасно пытался убедить ее — восьмилетний мальчик уже вполне самостоятелен и может многое делать сам, не требуя постоянной заботы.

Все это говорилось добродушным, чуть снисходительным тоном, как бы намекающим на то, что мы-то, взрослые, хорошо знаем, каковы на самом деле они — наши дети.

Разумеется, Никки вскинул голову и взглянул прямо на меня.

— Вовсе нет, мама, — сказал он слегка дрожащим голосом, — со мной никому не будет трудно. Я ведь не ребенок.

— То же самое, слово в слово, я говорил твоей маме, — заверил Сэйвил.

Никки благодарно поглядел на него и выпрямился на стуле.

— Конечно, милый, — сказала я ему, — у тебя будет достаточно много серьезных дел: помогать Тиму с лошадьми, я уж не говорю об уроках с мистером Ладгейтом.

— Да, мама, — согласился мой сын с легким превосходством, свойственным мужчине, который и сам, без напоминаний, прекрасно знает, что ему нужно делать.

С улыбкой я одобрила его мужество:

— Была уверена, ты скажешь именно так.

Он показался мне таким маленьким, доверчивым и беззащитным в эту минуту, что сердце у меня сжалось от любви и нежности. И от беспокойства за него.

После обеда я оставила Сэйвила за бутылкой хереса и поднялась к себе, чтобы уложить вещи в дорогу.

Оглашение завещания, я уже знала, было назначено на девятнадцатое, то есть через день. Я рассчитывала, что мы прибудем в Сэйвил-Касл завтра во второй половине дня и уже рано утром двадцатого я смогу отправиться домой. Выходит, мне предстоит дважды присутствовать там на обеде, а у меня, я вспомнила, всего одно подходящее вечернее платье, купленное в прошлом году перед Рождественским балом, который обычно устраивал наш местный землевладелец для жителей округи.

Вынув платье из шкафа, я придирчиво осмотрела его, разложив на кровати. Оно было из небесно-голубого шелка — как глаза моего Никки, с глубоким квадратным вырезом, короткими рукавами с буфами и оборками на подоле. Наш сельский портной скопировал его с рисунка в «Журнале для женщин», который я принесла ему. Это было мое первое вечернее платье, приобретенное после смерти Томми.

Голубой шелк, подумала я, не будет бросаться в глаза на обеде у графа. Чего, пожалуй, не скажешь о двух моих старых платьях. Одно из них, менее поношенное, я тоже разложила на кровати. Оно было сшито из желтого муслина в простом и строгом «имперском» стиле, вошедшем в моду во время недавней войны с Наполеоном. В сравнении с голубым оно выглядело старомодным и выцветшим.

Я взяла новое платье, подошла к зеркалу, приложила к себе. На меня смотрела — если забыть о напряженном взгляде темно-синих глаз и коротких черных как смоль волосах, которые были когда-то длинными, — молодая женщина, не слишком отличающаяся от того «ведьмина отродья», что девять лет назад стала женой сына леди Сандерс.

Ведьмино отродье — так называли мою сестру Дебору и меня не самые добросердечные обитатели Хатфилда. Этим прозвищем мы были обязаны не каким-то своим действиям, а исключительно нашей тетушке Маргарет, известной в нашей части графства Суссекс травнице и целительнице.

Спешу заверить вас, что тетушка отнюдь не была колдуньей. Никогда не занималась заклинаниями, заговорами, предсказанием будущего и прочими не слишком разумными, на мой взгляд, делами, про которые можно прочесть в пьесе «Макбет». Тетя Маргарет была, в подлинном смысле этого слова, травнице и — собирала, выращивала различные травы и лечила ими.

Впрочем, не могу не признать, что кое в чем тетушка Маргарет могла показаться довольно странной. К примеру, она никогда не выходила за пределы своего дома и сада. Не то чтобы не хотела никуда пойти — нет, просто физически не могла: ей становилось плохо.

Когда мы с сестрой Деборой стали старше, эта особенность или, если хотите, болезнь причиняла нам немало горя. У всех девочек в Хатфилде были матери, которые ходили с ними на прогулки, в гости, на праздники. У нас с Деборой не было никого. Моя сестра, по натуре более серьезная и сдержанная, научилась быть выше этих условностей, если можно так выразиться, но я с трудом мирилась с нашим положением и далеко не всегда, с точки зрения окружающих, вела себя прилично и сдержанно.

В минуты самобичевания я начинала понимать, почему леди Сандерс возражала против женитьбы сына на мне. Впрочем, она не могла ничего поделать: Томми уже исполнился двадцать один год, а тетушка Маргарет не возражала против моего замужества.

Сейчас я стояла перед тусклым зеркалом, рассматривая отражавшуюся в нем двадцатисемилетнюю женщину. Короткий темный локон упал ей на лоб, она нервным движением головы отбросила его.

Да, подумала я потом, платье вполне приличное, мне нравится. Цвет гармонирует с цветом глаз, до того темных, что порой они кажутся не синими, а агатово-черными.

Как удачно, что я недавно решилась обновить свой гардероб: мысль, что пришлось бы появиться в доме графа Сэйвила в старом желтом платье, была неприятной.

Не подумайте, что я желала произвести на графа какое-то впечатление. Дело в элементарном чувстве гордости: мне претила мысль, что родственники Джорджа могут догадаться о степени моей бедности.

Я уже подходила со своей дорожной сумкой к лестнице, когда из коридора меня окликнул граф Сэйвил. Я остановилась, и, приблизившись, он взял багаж из моих рук прежде, чем я успела возразить. Но если мужчина, даже лорд, хочет нести мои вещи, пусть делает это.

Тим Хейнз, мне сообщили об этом, был уже в конюшне и занимался своей работой, поэтому я сочла возможным позавтракать вместе с Никки и графом. Мой сын выглядел веселым и жизнерадостным, и я старалась, чтобы ни он, ни Сэйвил не заметили беспокойства, которое я продолжала испытывать от предстоящей разлуки.

Стойкий Никки сохранял невозмутимость до той самой минуты, когда мы вышли во двор, где уже стояла карета и где нас окутал тихий морозный воздух. Только когда кучер графа подставил мне под ноги лесенку, тень беспокойства мелькнула на милой мордашке сына.

— Я вернусь к двадцатому, — сказала я, притягивая его к себе и целуя в шелковистую макушку. Потом оторвалась от него и по возможности весело и беззаботно добавила:

— Позаботьтесь о нем, миссис Макинтош.

— Уж не беспокойтесь, милочка, — ответила моя верная домоправительница. — Глаз не спущу с моего птенчика!