Лиана Делиани - Легенда о любви и красоте[СИ]

С Симонеттой они уговорились увидеться на следующий день, поэтому Виола снова пошла в город вместе с нищим.

— Она сказала, нужно пить горячее козье молоко пожирнее. И добавлять в питье травы, вот эти, — Симонетта протянула ей кожаный мешочек.

— Это поможет? — усомнилась Виола.

— Не знаю, поможет ли, но молоко еще никому не вредило, — ответила Симонетта.

Зажав в ладони полдуката, Виола прогулялась по торговым рядам окрестных улиц. Она со вздохом, отвернувшись, прошла мимо разноцветных переливов восточных тканей и ювелирных украшений, повертела в руках грубый холст простого платья и купила горшок козьего молока.

Вечером, вскипятив его вместе с травами, стараясь не принюхиваться к едкому запаху, она протянула миску нищему.

— Что это? — спросил он, поперхнувшись после нескольких глотков.

— Молоко с травами. Пей, — ответила Виола.

Забрав у него пустую миску, Виола поставила ее у очага.

Нищий, как обычно по вечерам, уселся за гончарный круг, и Виола знала, что не уснет. Она уже привыкла подолгу лежать, ожидая, когда же круг затихнет, а утром наверстывать недостаток сна. Но сегодня ей даже не хотелось ложиться в постель. Вместо этого она уселась на полу у очага, обхватив руками колени. Некоторое время она сидела, молча глядя на огонь, потом повернула голову и спросила:

— Ты родился без ноги или стал таким? — ее давно занимало, почему у нищего нет ноги и, глядя на поленья, напомнившие ей об обрубке, Виола решила спросить прямо. Но она не была уверена, станет ли он отвечать.

— Мне отрубили ее при Ангиари, — как всегда помедлив, все же ответил нищий.

Ангиари — это было знакомое название. Виола помнила, что при Ангиари войско Милана под предводительством ее отца, сражалось с объединенной армией Итальянской лиги, во главе которой стояла Флоренция. Виола помнила это так хорошо потому, что союзник Милана, граф Ассторе Манфреди был первым женихом, просившим у отца ее руки и сердца в Виолины неполные двенадцать лет. Виоле тогда жених пришелся не по вкусу, а герцог Миланский был не готов так скоро расстаться с любимой дочерью, поэтому Манфреди получил отказ.

— Ты был кондотьером у моего отца? — догадалась Виола, вспомнив, как нищий разделался с двумя стражниками.

Он кивнул.

Виола, разумеется, не помнила кондотьеров отца в лицо (ей бы и в голову не пришло к ним присматриваться), но все они, определенно, были крепкими и воинственными — взрослые мужчины с жестким блеском в глазах, который говорил о том, что они уже познали притягательную силу права отнимать чужие жизни, или молодые парни, щеголяющие доспехами перед девицами ее свиты, задиристые, как бойцовские петухи. Нищий не подходил ни под одну из этих категорий.

— Но как же тогда… — Виола выразительно посмотрела на гончарный круг.

— Для этого не нужно иметь две ноги, — ответил нищий.

Никогда раньше Виоле не пришло бы в голову задаться вопросом, что случается с теми из кондотьеров, кому не посчастливилось выйти из боя невредимыми или умереть на поле брани быстро и без мучений. Потом она вспомнила об увечных монахах, собиравших подаяние на улицах.

— Почему ты не пошел в монастырь? — спросила Виола, и тут же припомнила многочисленные грязные слухи, ходившие о жизни такой полувоенной монастырской братии.

— Я не был благодарен Богу за то, что выжил, — ответил нищий равнодушно, как люди говорят о старой потере, которую так и не удалось найти.

Что ж, это она могла понять. Ей тоже не за что было особенно благодарить судьбу в последнее время.

Она промолчала, но, видя, что он не стремится поддерживать разговор, спросила снова:

— Ты родился в Милане?

— Да, — нищий закашлялся и убрал руки с круга, чтобы не испортить форму миски, которую лепил. Когда кашель прошел, он добавил: — Отец был горшечником.

— А ты хотел быть кондотьером, — утвердительно произнесла Виола, демонстрируя свою проницательность.

— В юности я был изрядным кретином, — ответил он, усмехнувшись краем рта.

Этого уже Виола понять не могла. Мало того, что он, оказывается, не считал, что быть кондотьером лучше, чем горшечником, он еще и смеялся над самим собой, каким был когда–то, калека смеялся над здоровым юношей. Виола никогда не понимала, как можно смеяться над собой, если за насмешку другого человека можно вызвать на поединок и убить.

— А твой отец был так же… беден? — спросила Виола. Она чуть не сказала «нищ», но вовремя остановилась. Пусть мысленно она называла его нищим, но сказать вслух, Виола чувствовала, было бы чересчур.

— Пока у него было восемь детей и жена — да. После чумы ртов стало меньше, а дела пошли лучше. Так что он стал чуть богаче, чем я сейчас, — он ответил спокойно, но Виоле показалось, что в уголке рта при этом затаилась усмешка, словно он догадался, почему она запнулась, спрашивая.

Она вспыхнула и отвернулась к очагу.

Теперь она постоянно ходила за молоком и каждый день готовила нищему питье, следя за тем, чтобы миска опустела. Он все кашлял, и Виола не могла определить, реже или чаще — иногда ей казалось, что кашляет он меньше, иногда — что так же, как и раньше. Во всяком случае, хорошим знаком было уже то, что кровь у него шла все реже.

Она потихоньку тратила свои полдуката, удивляясь, как может такая вонючая гадость, как козье молоко, стоить так дорого. Старик–крестьянин, у которого она его покупала, уверял, что цена справедлива: много коз задрали волки, корма к концу зимы уже почти не осталось, да и подати приходится платить.

Вернувшись как–то вечером домой, нищий положил ей на руки сверток ткани.

— Выбрал наугад. Не понравится — сходи, поменяй.

Виола развернула сверток. Холст был вполне добротный, а вот размер, скорее всего, великоват. К счастью, нищий догадался купить также иглу. Шитье было хоть и не любимым, но обязательным элементом воспитания знатных девиц, и Виола, вооружившись иголкой и ниткой, перешила платье по себе, сделав более узким и ладным.

Надев его, она засветло спустилась к реке, чтобы увидеть свое отражение. Платье сидело хорошо, а сама Виола показалась себе намного тоньше и бледнее, чем та, что отражалась в роскошных одеяниях в венецианских зеркалах герцогского дворца. Впрочем, подумала она, если сравнить стоимость нарядов со стоимостью имущества, пожалуй, у нее еще не было столь дорогого платья. И поняла, что только что посмеялась над собой. Наверное, это свойство простолюдинов — смеяться над невзгодами, раз уж больше ничего сделать нельзя, подумала она.

Но, хотя Виола теперь думала и была такой же худой и бледной, как бедняки, своей красоты она не утратила. Волосы все также сверкали золотом, а большие глаза — изумрудами, как сказал когда–то один из придворных поэтов. Правда, что толку было в красоте, когда все остальное потеряно навсегда, а руки загрубели от работы? Но, все же, по неисповедимым законам женского сердца, новое платье и сознание того, что она еще красива, подняли Виоле настроение.