Шарлотта Бронте - Заклятие (сборник)

– Что ж, – перебил пришелец, – насколько я понимаю, таким образом вы оправдывали свое поведение.

– Нет, сударь! Я никогда не оправдываюсь перед женщинами! Однако я прибег к этим доводам, чтобы ее успокоить, и горд тем, что они возымели определенное действие. Утром, когда первые лучи солнца заглянули в окно, у которого она в последний раз сидела со мной, они озарили лицо, чьи черты, еще недавно такие скорбные, выражали умиротворенную покорность судьбе. Я осушил ее слезы, и пусть в улыбке, которую вызвало на ее милых губах мое прощальное объятие, сквозила печаль, муки в ней не было. Сударь, вы думаете, будто меня терзает раскаяние. Позвольте вас разочаровать: мне вообще неведомо это чувство.

– Ложь! Ложь! – промолвил неизвестный. – Оно разрывает вам сердце! Этот глухой голос и пепельный цвет лица – свидетели червя неумирающего [12]. Не думайте обмануть меня, Заморна. Я хорошо вас знаю.

– Не так уж хорошо, – отвечал герцог, – или поняли бы, что перемены в моем голосе и лице вызваны не скорбью о жене или сыне, а ненавистью к вам. Да, я любил их глубже, чем могут передать слова. Их безвременный уход, сознаюсь, нанес рану, которую не излечили бы и столетия. Однако, сударь, ненависть сильнее горя в самых крайних его проявлениях, и если в моей жизни случаются минуты, даже часы, когда я забываю скорбеть о мертвых, отвращение к вам не забудется и на миг.

Неизвестный ответил тихим, зловещим смехом, плотнее закутался в плащ и, кивнув Заморне, быстро зашагал прочь.

– Ха! – воскликнул герцог, когда тот пропал из виду. – Жаль, он не задержался еще на минуту. Как ни гадко мне его присутствие, я бы хотел его спросить о состоянии дел. Тайна, заключенная в строках, которые я так часто слышал в отроческие годы и лишь раз после того, как солнце зрелости жарко озарило мой путь, вроде бы понемногу раскрывается.

Там было еще что-то, но я позабыл. Что ж, время – великий разрешитель загадок, и ничья рука не способна сдержать его бег, только мнится, что все жертвы выпали на мою, и только на мою долю. Мои плод и цветок увяли, а его… Господи Боже Всемогущий! Я ведь не желаю им смерти? Нет, нет, ни к чему множиться общим горестям, ни к чему исторгать кровавые слезы из сердца, почти не ведающего жалости. Да и я не хотел бы третьей смерти, пусть и на той стороне. Туман, которым я окутан, скоро рассеется. О Флоренс, Флоренс! Никогда мое небо не засияет, как встарь. Его горизонт всегда будет затянут дымкой.

В горькой меланхолии герцог заходил по площади, и в следующие четверть часа тишину нарушало лишь эхо его мерных шагов. Наконец он остановился и позвал:

– Эжен! Я немедленно уезжаю из Адрианополя. Мое отсутствие на вилле Доуро будет чересчур заметным, особенно если гости задержатся. Ты сказал, он должен приехать завтра?

Эжен подтвердил свои прежние слова, после чего хозяин и слуга отбыли вместе.

На следующий вечер, вернее даже – на следующую ночь, я получил записку, в которой отец приказывал мне немедля явиться во дворец Ватерлоо. Уже пробило одиннадцать, так что, когда вошел слуга, я был в постели, однако тут же вскочил, оделся и поспешил на зов.

Войдя в северную гостиную, где, по словам лакея, меня дожидался герцог, я застал его сидящим с дамой, в которой сразу узнал мою тетку, графиню Сеймур [13]. И она, и мой отец были в глубоком трауре, на лицах лежала мрачная тень. Я подошел к камину и, согрев над ярким пламенем озябшие ладони – ночь выдалась довольно холодная, – спросил:

– Что, похороны сегодня?

– Похороны! – воскликнула леди Сеймур. – Как ты узнал о похоронах или хотя бы о болезни, дитя? Август был с самого начала чрезвычайно скрытен.

– Но не настолько, чтобы сбить с толку меня. В его жизни есть два-три неведомых мне случая, да и те произошли до моего рождения.

– Что ж, – сказал мой отец, – так или иначе, на сей раз ты прав. Чарлз, твой племянник, лорд Альмейда, скончался неделю назад. Погребение через час. Если ты твердо пообещаешь сдерживать пытливое любопытство, которым так утомил брата, я возьму тебя с собой. Но если живой нрав не даст тебе сдержать слово, лучше оставайся дома. Я не хочу накладывать на тебя тягостных ограничений.

Я с готовностью пообещал, затем спросил отца, из-за чего такая секретность.

– На похоронах будут два человека, которых ты прежде не видел, – сказал он. – По причинам, которых тебе при всем твоем раннем уме не понять, я желаю, чтобы вы и дальше оставались незнакомыми. Не пытайся словом, взглядом или жестом выяснить, кто они. Малейшую попытку такого рода я расценю как самое тяжелое ослушание.

Я снова пообещал вести себя, как велено, хоть и почувствовал острое желание узнать, кто эти запретные незнакомцы.

– Изабелла, – продолжал отец, обращаясь к леди Сеймур, – поручаю его тебе. Крепко держи его за руку до конца церемонии, пока все не разъедутся.

– Всенепременно, брат, – отвечала моя тетя. – Если Август, в своем нынешнем мрачном состоянии духа, поймает на себе хоть один назойливый взгляд, последствия могут быть ужасны.

– Не подпускай его близко к Августу! – строго ответил отец. – Я не хочу рисковать ни его жизнью, ни жизнью других. Оба сейчас так опасны и непредсказуемы, а он так неисправимо любопытен, что столкновение неизбежно приведет к трагедии. – Он достал золотые часы с репетиром. – Половина двенадцатого, и я слышу, что к приватному входу подали карету. Идем, Изабелла, мешкать нельзя.

Он взял с комода шляпу с траурной лентой и черные перчатки, подал тете руку и повел ее к лестнице. Карету подогнали к самому крыльцу, поскольку ночь была очень сырая и ветреная. Они забрались в экипаж. Слуга поднял меня, отец усадил к себе на колени, и мы тронулись.

Несмотря на грохот колес, шум городских улиц, рев ветра и беспрестанный стук дождя, я в моем удобном положении заснул и проснулся, только когда карета остановилась перед собором Святого Михаила. Мы вышли. Большие двери распахнулись и, как только мы вошли, сразу закрылись. Внутри все было тихо, одиноко и окутано мраком, который едва-едва рассеивали два светильника. Один тускло поблескивал за портьерой органной галереи, другой нес в руке впустивший нас причетник. Он был в стихаре, лицо скрывала маска.

– Все собрались? – спросил герцог Веллингтон.

– Да, милорд, все у гроба.

– Тогда веди нас, – продолжал его светлость.

Служка повиновался и, взяв светильник, повел нас вперед. Мы прошли под исполинскими сводами купола, высоту которого скрывала царящая в церкви тьма. Орган издал одну-единственную ноту. Когда она затихла, полились другие, и вскоре темное пространство собора заполнила приглушенная скорбь моцартовского «Реквиема». Я остановился послушать. Леди Сеймур взяла меня за руку и молча потянула вперед. Мы приблизились к входу в королевскую усыпальницу Уэлсли. Наш вожатай постучал. Дверь открыли изнутри, и мы вошли. Множество светильников горело в обители мертвых, но так тускло и бесцветно, словно пламя брезгует здешним воздухом. Каменные стены выглядели темными и сырыми, но не склизкими. Из ниш, приготовленных для гробов, три были заполнены. Перед каждой стояла погребальная урна. Посередине на возвышении белый бархатный покров скрывал маленький гроб. Рядом расположились те, кто пришел проститься с усопшим. От входа я отчетливо видел всех; опишу их как смогу подробнее.