Розалин Майлз - Беллона

Притом же товарец был теперь подпорченный, фарфор с трещинкой. Ибо нетронутой меня уже никак не назовешь. Однако изъян этот незаметный… Осмелюсь ли я назвать себя, как говорят поднаторевшие в этих делах французы, demi-vierge, что буквально означает полудева, а другими словами — гулящая девка?

Не девственница и не женщина?

Уж не говоря про другую трещину, про мое разбитое сердце. В тот вечер я пыталась поговорить с Робином.

— Робин, я…

Он грустно-прегрустно покачал головой, приложил палец к моим губам, поцеловал мне руку и вышел.

На другой день мне принесли «любовный узел» из одних жемчужин — жемчужин девственности, жемчужин-слез. Я плакала над ними в три ручья.

И в таком состоянии выставлять себя на торги?

Однако что будет с нами, что будет с Англией, если я этого не сделаю?

Как всегда, всякий мой поступок, всякое мое слово передавались из уст в уста. Повсюду пели:

Я твой миленький дружок,

Англией зовуся я,

Бесс, скажи, что ты моя.

— Народ сложил балладу в вашу честь, мадам, — сказал Сассекс как-то ранним мартовским утром. — На рынках и овечьих ярмарках распевают, как Англия вас любит. — Он тряхнул седой головой и подозвал пажа. — Ну-ка, мальчик, ты тоже слышал — не вспомнишь ли?

И мальчик без лишних слов запел чистым, переливчатым дискантом:

Вот тебе моя рука,

Англия, любовь моя.

— Славно спето, сударь! — Сассекс с размаху хлопнул его по спине. От меня крошечный певец получил кое-что поприятнее — золотой.

Но в глазах моих стояли слезы, они резали, как осколки стекла.

Неужто я навеки обручена с Англией?

И должна плакать, чтобы Англия веселилась?

Надо мной и так потешались за глаза, я уверена, покуда я рыдала и бесилась в своей спальне, смеялись над моим одиночеством, теперь, когда Робин меня бросил.

Бросил?

Судя по синякам вокруг его зорких глаз, он думал как раз наоборот. Мы по-прежнему гуляли, говорили, спорили в совете и не только там, даже танцевали, а если и горевали, то украдкой, не на людях. День и ночь мы были словно под прицелом. Никто не знал, что между нами произошло, но все видели, что мы изменились. Жатва застала нас в одном из утомительных торжественных путешествий, которые так восхищали народ. А на следующее лето мы объехали аж пять моих графств, Бедфорд и Беркшир, Гертфорд и Уорвикшир, мимо Уотфорда до Ретленда и Лестершира на севере.

И Лестер, то есть бывший Робин, ехал в моей свите, хотя и не рядом со мной. Но даже издали я видела, что он больше не безутешен, все придворные дамы вились вокруг него, как мотыльки вкруг свечи. А особенно — эти нахалки, дочери моего двоюродного деда Говарда, леди Фрэнсис и вторая, Дуглас по матери, та, что вышла за лорда Шеффилда…

…а я-то — я танцевала на ее свадьбе — откуда мне было знать?

…эта Дуглас и ее сестрица, две мелких гарпии, бились за каждый его взгляд, а я, как девушка из старой сказки, сидела, ходила, танцевала на острых ножах, покуда они заигрывали с ним, разыгрывали его между собой и неизбежно проигрывали вездесущей, завистливой, остроглазой Леттис, которая прочно вообразила себя среди прочих дам чуть ли не королевой.

А я — я тоже играла, куда смелее, быстрее, свободнее, искуснее, чем он сам.

— Ваше Величество, молю…

— Благоволите оказать мне честь…

— Миледи, бросьте кость верному псу — взгляд, улыбку, хоть одно па в танце…

— Мадам, я настаиваю на своем праве…

Они толпились вокруг меня, мои джентльмены, телохранители, рыцари, и я тянулась к ним в поисках утешения. Любили ли они меня или мои деньги, мою власть награждать, мою власть над ними? Я понимала, что лучше не спрашивать. А они понимали, что я — не кукла-копилка. Первой парой в забеге шли Хенидж, мой Том, зоркий и настороженный красавец, и юный де Вер, граф Оксфорд, недавний выпускник Оксфорда, протеже и новоиспеченный зять Берли. Оксфорд — этот красивый негодяй, остроглазый, тонкогубый и злоязычный, но его сплетни хоть немного меня развлекали. После Робина он был лучшим танцором при дворе; держаться за его руку, следовать его уверенным движениям, когда он вел меня сквозь веселый вихрь или показывал только что выученные у танцмейстера новые па, было хоть каким-то утешением для моего разбитого сердца.

Впрочем, другие сердца тоже разбивались, хотя я этого и не знала. В тот день в Кью, когда я рассталась с Робином, один из моих верных людей, стоя на коленях, увидел побольше других. На утро следующего дня он снова преклонил колени — в его блестящих карих глазах стояли слезы — и протянул мне пергамент со словами:

— Ваше Величество, прочтите!

Я с удивлением взяла свиток из его рук и прочла первые строки:

Я госпожу мою застал в слезах…

Сама Печаль отныне возгордится…

К пергаменту был приложен крошечный букетик из оправленных в золото рубинов и изумрудов. Но куда дороже были мне алмазы его слез! О, утешение мужской любви! Как оно было кстати! Разве можно устоять перед мужчиной, который оплакивает твою скорбь, откликается на нее всем сердцем? Моя рука непроизвольно потянулась к его мягкой каштановой бородке, погладила выпуклую челюсть, расправила кудряшки.

— О, Кит! Мой дражайший Хаттон…

Но, хоть его слезам я сочувствовала, моих мне показывать не следовало.

— Вашу руку, сэр! — вскричала я бодро. — Потанцуем! И скажите, только честно, выходить ли мне замуж за француза?

А теперь следующий сын старой французской королевы Екатерины Медичи зазывал меня под венец. Сначала, как помните, она предложила мне Карла, еще мальчика, ставшего королем, когда Франциск, муж Марии, тоже почти мальчик, умер от воспаления уха. Сейчас на очереди был его брат, капризный, завистливый, ленивый. На малом совещании в моих покоях горстка лордов обсудила это предложение.

— Для королевы-матери главное — сбыть его подальше от греха, раздобыть ему королевство на стороне! — ехидно объявил мой кузен Ноллис.

— Однако о нем пишут всякие ужасы, — возмутилась я, словно школьница, отбрасывая донесение из посольства в Париже, — будто он порочен и необуздан, ходит к девкам, а потом их избивает! — Я гневно выхватила из стопки другой документ. — И этот святоша требует публично служить для него мессу в наших самых священных местах, в соборе Святого Павла и в Вестминстере!

У Сассекса отвисла челюсть, его честное английское лицо побагровело.

— Требовал бы уж сразу вернуть на наши острова колокол, книгу, свечу и другое тухлое римское варево — все, что мы выплеснули на помойку! Пустите его сюда, мадам, а через неделю встречайте Папу!

— Милорд?.. — Я выжидающе повернулась к Робину.

Но он покачал головой:

— Ваше Величество поступит, как сочтет нужным.

А чего я от него хотела?