Елена Езерская - Любовь и корона

— Вы были соратником его брата.

Неужели память об этом не смягчит его сердце?

— Аннушка, — барон снова откинулся на подушку. — Проводи Андрея.

Я хочу подумать — слишком многое случилось сегодня…

Долгорукий еще раз поклонился барону и вместе с Анной вышел в коридор. До крыльца они разговаривали, не замечая, что за ними следит Полина и запоминает каждое, сказанное ими слово.

— Я вынужден проститься с вами.

И не корите, что принес дурные вести — я не знаю, что ожидает Владимира, но уверен — отец имел право знать его судьбу.

— Не вините себя Андрей Петрович. Я рада, что барон узнал об этом именно от вас. Гораздо хуже, когда такие новости приносит чужой человек.

— Слава Богу, что Иван Иванович не останется наедине с печальными известиями. Ему очень повезло с воспитанницей. К слову, я слышал ваше выступление на том балу. У вас потрясающий талант! Помню, один мой друг был просто сражен вами.

— И кто же ваш друг?

— Князь Михаил Репнин…

— Вы, наверное, ошибаетесь, я не могла понравиться князю Репнину.

У него уже есть дама сердца.

— У Михаила? Почему вы так думаете?

— Он хотел написать мне, но так и не сделал этого.

— Михаил не может вам написать.

Его арестовали вместе с Владимиром.

Он был секундантом цесаревича…

— Нет!

— Увы! Сожалею, что расстроил вас.

Прощайте, Анна. И будьте счастливы.

Долгорукий поцеловал Анне руку, которая повисла безжизненно и безвольно, и вскочил в седло. Анна проводила его невидящим взглядом…

А тем временем Полина, воспользовавшись, что Анна вышла провожать Долгорукого, вернулась в комнату барона.

— Что ты здесь делаешь? — сурово спросил ее Корф.

— Зашла спросить, не надо ли чего? — Полина сделала вид, что проверяет лекарства на ночном столике. — Ой, кажется, это награды Владимира Ивановича? Он такой герой! Не случилось ли чего?

— Случилось. И раз уж ты здесь, помоги мне одеться. Я еду в Петербург.

— Но вы больны!

— Я должен ехать!

— Не надо вам ехать, Иван Иванович, — принялась уговаривать его Полина. — Вы человек немолодой, не очень здоровый. Ни к чему вам сейчас лишнее волнение. Увидите Владимира Иваныча в тюрьме, в кандалах, как какого-нибудь преступника — даже подумать страшно! А уж охранники в тюрьмах — вообще дьявольское отродье! Деньги воруют почем зря, да и над заключенными, говорят, измываются — дрожь берет. Мало кто такое пережить может. Большинство с ума сходит. А потом их на каторгу ссылают да вшами и личинками погаными кормят. До старости, говорят, немногие доживают… Что это вы, барин, никак опять сердце?

— Дышать не могу.. — захрипел барон. — Сердце… Лекарство! Дай мне лекарство!..

— Ой, ой, ой, Андрей Платонович, счастлива видеть! Я так готовилась к вашему визиту! Как вы находите мое новое платье? — спрашивала Лиза намеренно тонким и писклявым голоском, озвучивая свою любимую фарфоровую куклу Машу, которую по случаю «ее предстоящей свадьбы» нарядили в лучшее платье.

— Чудесно, чудесно! — восторженно басила по-стариковски Татьяна, играя тряпичным Петрушкой-уродцем, который, по замыслу обоих восседавших на кровати кукловодов исполнял роль Забалуева.

— Чудесно то, что вы к нам пожаловали! — кукольная Маша размахивала руками и прыгала на шелковом покрывале от радости. — Я всю ночь мечтала вновь увидеть блеск ваших глаз!

— А что если он скажет: «Здравствуйте, Елизавета Петровна, позвольте вашу щечку!» — Петрушка игриво склонил носатую голову в красном колпаке.

— Целуйте, Андрей Платонович!

Целуйте крепче! — Маша обеими ручками схватила Петрушку за горло и сжала его в неумеренном порыве.

— А вас не стошнит, Лизавета Петровна? — прохрипел Петрушка, отчаянно вертя задом и пытаясь вырваться из цепких объятий дорогой невестушки.

— Еще как стошнит! Но победа не дается без жертв! — Маша весело захлопала в растопыренные ладошки. Голова Петрушки поникла, нос провалился до талии. И вдруг кукла заговорила уже другим, нормальным, Лизиным голосом. — Скоро приедет Владимир и спасет меня от этого кошмара. А пока буду притворяться страстно влюбленной.

— А я бы не смогла притворяться, — в тон ей ответила враз посерьезневшая Татьяна. — Побоялась бы.

— Я боюсь только одного — вдруг Соня не выдержит и расскажет маменьке про мое письмо Ивану Ивановичу!

— Соня любит тебя!

— Соня еще маленькая, она и маму любит, я же вижу, как она разрывается на части! — горестно вздохнула Лиза и вдруг, лукаво посмотрев на Татьяну, добавила:

— А знаешь, Забалуев ночью кладет в стакан с коньяком вставную челюсть!

— А куда же он на ночь кладет свою ногу? — поддержала игру Татьяна.

— А ногу… — задумалась Лиза.

— А ногу он кладет в чан с квашеной капустой, — с самым серьезным видом сообщила Татьяна. — Чтобы не скрипела!

— Что здесь за веселье?! — прервала их Долгорукая, по обыкновению широким жестом распахнув дверь в комнату дочери, и в просвет ловко прошмыгнула юркая Соня. — Довольно вам бездельничать! У тебя, Татьяна, что — дел мало? Ступай на двор или по дому посмотри, что запустила.

А ты, Лизушка, — хватит лясы точить, садись вышивать наволочки для свадебного белья. Сундук с приданым стоит, а в нем только твои наряды.

И не ленись — надеюсь, это отвлечет тебя, чтобы мысли крамольные про Владимира Корфа в голову не лезли!

Да старайся так, чтобы Андрей Платонович оценил, какая ты у меня мастерица. И ведь полдня прошло, а ты еще ни одного стежка не сделала!

О чем думаешь?

— Меня, маменька, как-то не вдохновляет голова, предназначенная для этой подушки!

— Это, милая моя, не тебе решать!

И за упрямство я велю вынести сундук с твоими красивыми платьями.

А наволочку, будь добра, вышей до вечера, порадуй своего жениха прилежностью! И чтобы из комнаты — ни ногой!

Объявив о своем решении, Долгорукая вышла, вытолкав впереди себя вяло сопротивляющуюся Татьяну. Эта дружба Марии Алексеевне никогда не нравилась. Дворовая девка должна знать свое место, а Татьяна больше времени проводила в комнатах ее дочерей, чем на поле или на кухне. Те и играли с ней, и секретничали, и на Святки гадали. Лиза от широты души обучила Татьяну читать и на фортепьянах отстукивать что-нибудь незатейливое. А Соню княгиня как-то застала за уроком живописи, который ее младшая дочь давала своей крепостной приятельнице. С тех пор Долгорукая сама следила за тем, чтобы ее девочки педагогикой впредь не занимались, а Татьяну собственноручно отхлестала по щекам, чтобы не возгордилась от доброты ее дочерей. Татьяна урок поняла и старалась слишком часто княгине в комнатах девочек не попадаться, но события последних дней снова сблизили Лизу и Соню с ней. Долгорукую это беспокоило — ее дочери были откровеннее и ближе с крепостной, чем с родной матерью.