Виктория Холт - Принц-странник

— Мама, — сказала маленькая принцесса, — мне холодно.

— Да, малышка, сейчас холодно, но, может быть, скоро мы согреемся.

— А мы не можем разжечь камин?

— Дорогая моя, нам его нечем топить.

— Я голодна, мама.

— Да, мы все голодны, драгоценная моя. Принцесса начала всхлипывать — она была не в силах понять, что происходит.

— О, Святая дева Мария, — пробормотала королева. — Как там Карл?

В комнату вошла Анна Дуглас, после смерти свекра получившая титул леди Мортон. Губы у нее посинели, прекрасные руки покрылись пятнами от мороза.

— Что случилось, Анна? — спросила королева.

— Мадам, месье коадьютор хочет видеть вас.

— Что ему нужно?

— Он хочет сказать об этом лично.

В дверях показался Поль де Гонди. Время было неподходящее для соблюдения церемониала, но он стал хозяином Парижа.

Но он пришел не как враг.

Коадьютор поклонился королеве, и та взглянула в лицо человека, ставшего на время королем Парижа. Это было лицо распутника, но человека, сильного духом. Полю де Гонди, с рожденья мечтавшему о власти над всем миром, с детства была уготована стезя служителя церкви, ведь его дядя был архиепископом парижским, и Полю предстояло со временем занять его место. Но юноша, не питавший слабости к духовной жизни, всячески пытался засвидетельствовать непригодность к ней беспрерывными кутежами и дуэлями. Убедившись в невозможности избежать посвящения в чин архиепископа, он решил сделаться образованным человеком, чтобы управлять Францией на манер Ришелье. Для начала он постарался взять верховенство над парижской чернью и, осуществив свое начинание, оказался в положении человека, облеченного властью.

Но сейчас, при виде несчастной королевы Англии, стойко переносившей мороз у постели дочери, при мысли о том, что произошло с ее мужем и остальными детьми, он проникся состраданием к бедной женщине.

— Мадам, — сказал он. — Вам приходится так страдать!

— Месье коадьютор, — сказала она, — если у вас есть для меня новости, молю вас поскорее сообщить их.

— У меня нет никаких новостей. Но я не хочу, чтобы обо мне говорили как о человеке, позволившем голодать дочери Генриха IV. Генриетта-Мария пожала плечами.

— Я уже шесть месяцев не получаю пенсию, а без денег никто не станет снабжать нас провиантом и дровами.

— Но это же ужасно!

— Л здесь, чтобы оберегать дочь. Сегодня слишком холодно, чтобы выпустить ее из постели.

— Мадам, я лично прослежу, чтобы вашей дочери не пришлось целыми днями оставаться в постели только потому, что во дворце нет для вас вязанки хвороста.

— Что вы можете сделать, месье?..

— Во-первых, прислать вам провизию и дрова, во-вторых, поставить в известность о вашем бедственном положении парижский парламент.

— Парламент! — Генриетта-Мария горько рассмеялась. — Парламенты ныне не очень-то жалуют королей и королев, месье!

— Мадам, парламент не позволит говорить о себе, будто он отказал в еде и тепле дочери и внучке Генриха IV.

Когда он ушел, королева заплакала.

— Почему ты плачешь, мама? — спросила малышка. — Этот человек был груб с тобой?

— Нет, любимая. Он был не груб, он был добр.

— Так чего же ты плачешь?

— Бывают времена, драгоценная моя, когда неожиданно проявленная доброта заставляет плакать. Ах, да, ты смотришь на бедную маму своими большими черными глазами и удивляешься моим словам. Но ты ведь еще столь многого не знаешь в жизни. Впрочем, ты учишься слишком быстро для такой малышки.

Поль де Гонди сдержал свое слово. В тот же день в Лувр завезли дрова и провиант, и вскоре парламент по его настоянию постановил выделить королеве в память о Генрихе IV 40 000 ливров.

В память о Генрихе IV! Генриетта-Мария невольно сравнивала отца с мужем. Она не могла помнить отца, но была о нем наслышана, видела портреты этого великого человека с чувственным ртом, крупным носом, веселыми глазами и неуловимым выражением распущенности в лице. Она помнила рассказы о неладах между матерью и отцом, о постоянных ссорах, о диких выходках матери, отличавшейся исступленным нравом. Ей легко было представить, как под воздействием циничных выходок короля исступленность мало-помалу перешла в сумасшествие. Генриетта-Мария слышала, что мать не раз била отца, но он при этом только хохотал, хотя она, по его собственным словам, была «ужасно сильной». Генриха IV неизменно величали самым уродливым человеком Франции, но одновременно не забывали добавить: «храбрейший из дворян». Его любили как никакого другого короля. Это был неисправимый развратник. Накануне гибели, пятидесяти шести лет от роду, ухаживая за семнадцатилетней Анжеликой Поле, он заявлял, что любовные победы приносят ему больше радости, чем победы, одержанные на войне. Но несмотря ни на что он оставался популярнейшим из королей, когда-либо правивших Францией.

Этот уродец, циник, человек поверхностной религиозности, готовый из кальвинизма переметнуться в католицизм, от гугенотов — к католикам, был героем Франции, и даже после его смерти те, кто восстал против королевского двора, в память о нем не позволили голодать и прозябать его дочери.

Когда Генриха IV заколол фанатик-монах, вся страна скорбела, а убийца короля умер по требованию народа страшной смертью. И вот в соседней Англии славный и благородный человек, глубоко религиозный, верный слову и старающийся во всем поступать по справедливости, может быть казнен своими гражданами, под крики народа «Да исполнится воля Господня!»

Наступил февраль того же трагического года. В голых залах Лувра стало чуть более уютно, чем в предыдущие месяцы. Но во дворце царила паника, слуги все знали, Анна тоже, однако никто не осмеливался поставить в известность королеву: она оставалась в неведении.

Генриетта-Мария последнее время чувствовала себя подавленно, но все-таки решила до конца сохранять надежду.

— Я часто думаю, почему нет никаких известий, — говорила она тем, кто окружал ее. — Но это и хорошо. Я знаю, люди любят короля, моего мужа. Возможно, он уже освобожден из заключения. О, как это несправедливо, что он должен томиться в тюрьме. Такой славный!.. Такой благородный!.. Лучший из мужей. Ни у одного из детей никогда не было более любящего отца. Как мы могли быть счастливы!

К середине февраля она уже не могла больше ждать. Раз Поль де Гонди выказал ей свое расположение, он не сможет отказать в такой мелочи. Она попросит послать человека в Сен-Жермен, где, конечно же, что-нибудь известно о муже. Когда она поделилась замыслом с прислугой, все поняли, что больше не смогут утаивать правду.

Анна попросила лорда Джермина, доверенного советника королевы, сообщить Генриетте-Марии трагичную новость.

— Потому что у вас получится лучше, чем у любого из нас, — сказала она. — Вы лучше представляете, как можно ее утешить.