Карина Демина - Охота на охотника [litres]

– Если выйдет, то не позволю.

Лешек старался не давать несбыточных обещаний.

– Хор-рошо… ты… никому не верь… и не думай… я давно понял… если бы не я, они бы другой способ… другой план… придумали бы… нашли бы, как ударить… а я…

Он все-таки захлебнулся кровью, уже густой, почти черной.

А потом осел на пол.

И шапка с ним. Она при падении не слетела, но наползла на лицо, впилась в него грязным обтрепанным мехом, присосалась накрепко. И Лешек, лишь тронув золотой купол, украшенный золотым же крестом, руку убрал.

Жертва была принесена.

И жертва была принята.

Оставалось надеяться, что все не зря…

А Митьке поставить на вид, что у него за контора… и сам он… вона какой-то проходимец про зазнобу рыжую ведает больше, чем Митька с его сотоварищами.

Главное, чтоб и вправду вернулась, где бы она не оказалась.

Лешек дождался, пока шапка насытится и, отвалившись, съедет в стороночку. Подняв ее, потяжелевшую, он вернул шапку на каменный постамент и, покачав головой, сказал:

– Что ж ты так-то? Могла бы и в живых оставить. Неужто мало тебе было?

За плечом будто вздохнул кто-то с укоризной: мол, зря ты так, змеев внук. Неужели не понимаешь, что не всякая жила – золотая и не вся кровь годится, чтобы путь открыть.

Да и равновесие хранить надобно.

Откудова ушло, там ныне и прибыло. И сие справедливо есть.

Пусть так.

Лешек склонился над телом, раздумывая, тут его оставить или выволочь из сокровищницы? Впрочем, стоило коснуться, как тело вовсе рассыпалось пылью, а та легла на камень, чтобы в камень и уйти.

Вот оно как…

Может, и к лучшему.

Поднимался он с тяжелым сердцем, и было искушение шаг замедлить, постоять еще немного в тиши подземелий, а то и вовсе к матушке заглянуть, проверить, как она… линька до сроку – дело нехорошее. У Лешека самого время подходит, вон на спине шкура чесаться стала, а это наивернейшая примета.

И если он вдруг задержится…

Есть еще камень с личиной. Отец найдет кому всучить, а Лешек… заслужил отдых в тишине. У него, между прочим, душа болит, любовью обманутая.

Нет.

Он заставил себя идти быстрее.

А по лестнице вовсе бегом поднимался и уже наверху, встретивши гвардейца в темно-зеленой форме, выдохнул. Стало быть, отец и в городе управиться успел, и во дворце порядок навел.

Лешека пытались остановить трижды.

Еще несколько раз просвечивали камнями, опасаясь, что он – это вовсе не он, а некто, нагло царевичеву личину сперший.

– Вы уж извините, – молоденький маг в мятом платье смахнул пот. – Столько умельцев вдруг отыскалось… и у всех причины.

В бальной зале было пусто. Почти.

У стены вытянулись вереницей тела. Их складывали аккуратно, теперь уж вправду не делая различий ни по чину, ни по возрасту, ни… пока тела не прикрывали, и потому смотреть на них было горько.

– Сколько? – тихо спросил Лешек, и подошедшая Анна Павловна погладила его по плечу, утешая. А у него появилось преогромное желание сгрести ее в охапку да и уткнуться лбом в живот.

Чтобы как в детстве. Чтобы не страшно.

– Здесь – больше двух сотен… большей частью те, кто хотел воевать…

А и она ранена, пусть и держится прямо, но Лешека не обманешь.

– Подите-ка к целителю.

– Лешенька, – Анна Павловна глядела с укоризной. – Заняты они. Знаешь, сколько пострадавших? Там огневик в оркестровую яму залетел. А вон поглянь…

Она указала куда-то в глубь залы.

– Ветряное копье балкончики обвалило. А на них одни девицы… наши-то с большего прикрывали, но сам понимаешь, в подобной суматохе…

Девочка, застывшая на полу, смотрела с немалым удивлением. Будто поверить не могла, что бал, к которому она так готовилась, вдруг обернулся этаким страхом.

Лешек присел и закрыл ей глаза.

– Эти-то почти всех своих перед атакой вывели. Наши тоже сумели, не всех, но тоже изрядно, – Анна Павловна стояла тут же, прижимая платочек к носу. – Не обращай внимания. Это обыкновенное переутомление. Пройдет.

– Раненые…

– Одовецкие ими занялись… ты поговори с Властимирой. Слишком много в ней силы, чтобы позволить ее впустую тратить. У монастырей свои целители найдутся.

Вдоль стены шел старик.

Странно шел, хромая на обе ноги. Он то и дело останавливался, поводил руками, будто разгоняя невидимое нечто, порой нагибался, причудливо изламываясь всем телом, и касался пола ладонями.

– Бужев, стало быть, – Анна Павловна глядела преравнодушно. – Он крепко помог, когда эти… чары бросили на девочек… Живыми щитами закрылись, сволочи, а наши побоялись бить. Я, говоря по правде, подумала, что уже все… Вышняту задели, а Бужев вышел. Рукой махнул, и заговоры их рассыпались. Другую поднял… вон там, видишь, совсем в стороне… кто попытался дедушку обидеть.

Лешек хмыкнул.

Да, некоторых дедушек обижать не след.

Авдотья сидела, держа за руку человека, который не был мертв, но и живым его назвать язык не поворачивался. Она слышала, как медленно, тяжело бьется сердце, и думала, что наверняка если она руку отпустит, то сердце остановится.

И может, к лучшему?

Папенька этой ее любви не одобрит.

Тетка… плевать на тетку и на кузину тоже. А вот папенька, он не одобрит. Лезут же в голову глупости всякие… и может, это не любовь. Авдотья ведь никогда не влюблялась, чтобы как в книгах, до томности, до коленей слабеющих.

И в обморок ее падать не тянуло.

Не терзало престранное желание писать стихи или хотя бы в прозе, но чтобы ему, иносказательно признаваясь в собственных чувствах. Письма, само собой, ждал бы камин… все сжигают.

Развлечение такое.

Там, на границе, заняться-то особо нечем. Охота… засады… стреляют вот иногда, но разве ж оно диво? Из развлечений – комедианты заезжие, дамский литературный клуб, в котором больше обсуждают чужую личную жизнь, нежели зачитанные томики романов. А если до них доходит черед, то опять же… о любви.

О чем еще мечтать девушке?

Вот и Авдотья…

Увидела.

Влюбилась. То есть понарошку, конечно. Как можно влюбиться в человека, которого знать не знаешь, а только видела пару раз, и то за обедом. Может, он дома в скатерть сморкается или вообще волосы на косточки завивает, как поручик Швербин, который всем врет, что кудрявый от природы. Только никто уже ему давно не верит. Да и в кудрях его в последний-то год лысина просвечивать стала.

Авдотья тронула светлые волосы.

Так просто.

Убедить себя, что нет никакой любви. Уговорить. Разжать пальцы. И оборвать ту ниточку, которая держит Стрежницкого в этом мире. Он и сам-то спасибо скажет. Она чуяла, до чего мучительно ему жить. И папенька опять же не раз и не два приговаривал, будто бы Стрежницкий совсем уж притомился в мире этом. Так разве не милосерднее отпустить?