Алексей Калинин - Обреченные попаданцы

— Дед, да тебе бы романы писать, с такой фантазией. Или в дурке Наполеонам сказки рассказывать. Ты чего плетешь? Какие двадцать пять…

Димка не успевает договорить — старик выпускает в нашу сторону клуб сизого дыма. Густой туман обволакивает нас. В синеватой дымке не проступают даже очертания скамейки. Солнечные лучи стремятся пронизать завесу, но неудачно. Ни писка, ни крика. Тишина.

— Вот и посмотрим — так ли хорошо было раньше? И ведь еще книжки вспомнили. Хорошо, устрою вам путешествие и по книжкам, — бормочет старик.

Я пытаюсь закричать, но не могу. Пытаюсь вырваться, но не получается.

Надо же такому случиться, что как раз в это время голубь все-таки осуществляет свою месть…

Старик проводит рукой по лысой голове и поднимает глаза вверх. Если голуби умеют улыбаться, то сейчас с ветки сверкает самая ехидная улыбка. Вот тебе за обломанный вечер!

— Ах ты, засранец! Ну что же и ты отправляйся вместе с ними — третьим будешь! — старик взмахивает рукой, неведомая сила поднимает истошно вопящего голубя вверх и швыряет прямо в клубок дыма.

Только орущий голубь скрывается за сизой пеленой, как шар тут же охлопывается. Лишь тонкая струйка остается на том месте, где сидели мы. Вскоре исчезает и она. Я вижу это меркнущим краешком сознания, как будто наблюдаю со стороны.

— Ну что же, начнем наш отсчет, — говорит старик и переворачивает чашу весов.

На улице вовсю радуется жизни двадцать второй день мая.

— Здорово, бомжатина! Ты чего здесь развалился? Я тебе уже десять раз говорила, чтобы не маячил у ларька! — я сегодня не в духе, но пока сдерживаюсь. — А ну вали отсюда, убогий!

Заросший недельной щетиной, лохматый мужчина покорно встает и отступает на пару шагов от ступенек. Я поднимаюсь к двери, гневно звякаю ключами и натыкаюсь на взгляд бездомного. Тот сразу отворачивается. Весь его вид, грязная одежда, порванные ботинки — вызывают такое неприятие, что я брезгливо фыркаю и захожу в ларек.

Хлопает дверь, оставив мужчину за порогом. Снаружи шуршат листы картона — мужчина убирает свою "постель". Вроде не старый еще, в грязной бороде почти не видно седины, а туда же. Ему бы на заводе пахать, недаром в плечах косая сажень, а он бродяжничает. Меня даже передергивает.

Сигареты, пиво, конфеты, деньги, сдача… Обычный день продавца из привокзального ларька.

Женька из школы прибегает. Я сажаю его в уголке и краем уха слушаю детские новости. Кто кого обозвал, кто с кем подрался, кто кому нравится, кто пару получил, а кого похвалили.

Я улыбаюсь очередному посетителю и поправляю каштановые волосы. Прическа короткая, мальчуковая, зато меньше возни с волосами. А то приходится по утрам их мыть, расчесывать — времени уходит уйма.

Телом и лицом мало напоминаю тех сногсшибательных красавиц, которые переставляют ходули по очередному модному подиуму. Пухленькая хохотушка — самое точное мое определение, еще бы поводов для смеха было больше.

— Выйду замуж за Светку! — уверенно говорит Женька.

Я автоматически поправляю, что не выйдет замуж, а женится. За обслуживанием клиентов и проверкой домашней работы пролетает двадцать второй день. Мда, задают же теперь задачки, и это всего лишь второй класс…

Сын приносит из столовой два пластиковых контейнера с супом. Сегодня повариха Катя расщедрилась на неплохие куски мяса, нужно будет подкинуть ей пару пачек гламурных сигарет.

Я снова натыкаюсь на оборванного мужчину, когда выхожу с рынка. Тот сидит у ржавой изгороди и курит один за другим подобранные окурки. "Работать бы шел, а не побирался!" — вспыхивает мысль, и я вновь отвлекаюсь на житейские проблемы.

Дома нас никто не ждет, но нужно что-нибудь приготовить на ужин. И я не вижу, как мужчина провожает нас взглядом, тяжело поднимается и уходит устраиваться на ночь.

В двадцать третий день настроение у меня тоже далеко от определения «хорошее».

— Вставай, бомжара! Новый день пришел, пора искать работу! — сегодня я проспала, и от этого готова кусать себя за локти.

Ну и что, что хозяйка ларька? Я опоздала на утренний проход пассажиров к станции, а это треть дневной выручки. Вот же засада! И этот бездомный еще валяется на ступеньках и щурится на солнышко, будто котяра, обожравшийся сметаной.

Вот уж у кого ни забот, ни хлопот, а я верчусь целыми днями, как белка в колесе.

Мужчина вскакивает, словно подброшенный мощной пружиной, скользит взглядом по красным пятнам на моих щеках и спешит убраться подальше. И правильно!

Сегодня я планировала провести еженедельную инвентаризацию, так что нечего "всяким" мешаться под ногами. Дверь хлопает так, что чуть не слетает с петель. Я не обращаю никакого внимания на шуршание картона. Пусть убирается, здесь не приют для бездомных бродяг!

Еще раз даю себе зарок поговорить с охраной рынка по поводу этого "бомжары". Открывается окошечко и начинается рабочий день.

— Мам, а мам? Можно я пойду погулять? — днем в окошечко влезает растрепанная Женькина голова.

— А уроки кто будет делать? Пушкин, что ли? — не отрываясь от тетради с собственными записями, бурчу в ответ.

— Мам, так мы с Петром уже сделали, — ноет сын и пытается засунуть ранец в окошечко. Не тут-то было, приходится заходить через дверь.

— С каким Петром? — удивленно поднимаю голову, когда сын возникает на пороге.

— Да вон он, на плите сидит. Умный очень, он мне с математикой помог, а я ему пирожок отдал, — Женька показывает на улицу.

— Нельзя показывать пальцем, — я смотрю по направлению руки сына и вижу сидящего на бетонной плите "бомжару". — И Жень… с этим дядей я запрещаю тебе разговаривать. В следующий раз сам доедай пирожок.

— Хорошо, мам. Так я пойду, погуляю?

Я вздыхаю. Не хочется отпускать сына, но инвентаризация только-только перевалила через половину. Я наказываю Женьке далеко не убегать и грозно смотрю на курящего бродягу. Тот отвечает виноватой улыбкой и пожимает плечами. Надкушенный пирожок лежит рядом на клочке газеты. Я хмыкаю и отворачиваюсь. Цифры терпеливо ждут.

Вечером мы вновь видим сидящего на корточках бродягу, но у меня, измученной подсчетами, не остается сил на гневные мысли. Я прохожу рядом с домиком охраны и решаю зайти завтра — все-таки он помог сыну.

Двадцать четвертый день начинается с мелкого дождика и паршивого настроения. А тут еще это…

— Ты что, обосрался, что ли? Пошел на хрен, скунс вонючий! — от громкого крика бродягу сносит со ступенек, словно перышко от дыхания урагана.

Я еще за десять метров учуяла запах дерьма. Пахнет так, что на глаза наворачиваются слезы. Мужчина качает отрицательно головой и открывает рот, но я уже поднимаю с земли обломок кирпича.