Елена Ершова - Нигредо [СИ]

Салон фрау Хаузер, Шмерценгассе.

Ночные мотыльки бились о стекло и гибли. Маленькие глупые смертники.

— Закрой окно.

Его слова — нечто среднее между приказом и просьбой. Голос срывался, отблески газовых фонарей резали роговицу, портьеры качались от сквозняка, будто за ними прятался кто-то живой.

— Опасаешься слежки? — зубы Марцеллы остро белели между устричными створками губ. Она вся облита красным, точно вином. — Не нужно, милый. За нами никого.

Глаза по-лисьи юлили. Натренированным за долгие годы нюхом Генрих чувствовал ложь, а три бокала «Блауфранкиша» сделали его отчаянным и злым.

— Иди ко мне, — он сжал ее запястье.

Марцелла фальшиво вскрикнула и упала на покрывало — расшитое огромными цветами, красными, как ее платье или как вино, что вязко подступало к горлу, — но это только часть игры. Шуршали за окном крылья. Шуршал, опадая, шелк. С нижнего этажа доносился залихватский чардаш. Пол дрожал: в гостиной отплясывали пьяные офицеры. Дрожали стены и фонари на ветру. Генрих дрожал вместе с ними, сам не понимая, от возбуждения или нервоза.

— Снова сбежал, мой золотой мальчик?

Игривый тон уступил место строгим ноткам, от этого изнутри подкатывала пьянящая волна. Генрих соскользнул к разведенным коленям любовницы — бесконечное падение в темноту и грязь Авьенских улиц, в душные ночи, на самое дно, где его совершенно точно никто не найдет и не узнает.

— Негодный мальчишка! — переливчато простонала Марцелла. — Не-хорошо-о…

Первый лживый слог потонул в визгливом завывании скрипок, осталось лишь чистое и сладострастное «хорошо-о…»

Генрих поднял лицо — Марцелла, белая-белая на хищно-алой постели, смеялась блудливыми глазами, — и он хрипло попросил:

— Накажи меня.

Тогда она подчинилась, чтобы подчинить его.

Первая пощечина — как ожог.

Генрих задохнулся от остроты ощущений. Голова прояснилась, в ушах разрастался шелест, словно под черепной коробкой в гулкой пустоте порхали и разбивались мотыльки.

Вторая пощечина пробудила пожар в паху. С крыльев осыпалась пыльца, с него — кичливая позолота титулов, условностей и обязательств. Генрих остался голым и уязвимым, как нищий с Авьенских трущоб. Площадная брань и бесстыдные, грубые ласки казались чище, чем золотая клетка, из которой он сбегал каждую ночь.

Когда Марцелла оседлала его верхом, Генрих уже не помнил, кто он и откуда, весь превращаясь в движенье и огонь. Мир расходился зыбью, скрипки визжали наперебой. Кто-то тихо дышал за портьерами, и осознание, что за ним наблюдают, вышибло из горла стон. Жар выплеснулся толчками, словно прорвался нарыв.

Генрих упал на подушки, разбитый и опустевший. Лицо приятно горело, внутри коченела пустота.

— Я сегодня не перестаралась, милый?

Марцелла подползла ближе, игриво куснула в шею. В ее дыхании все та же пряная нотка, в словах — тревога.

— Нет, — хрипло ответил Генрих. — Так нужно.

Жизнь постепенно возвращалась на круги своя.

За стенкой пьяно хохотали, звонко били часы: время перевалило за полночь.

— Я рада услужить нашему Спасителю.

Он очнулся, с трудом повернув голову. Губы Марцеллы улыбчиво-красны, глаза лукавы.

— Я настаиваю… не называть меня так.

Во рту — пустыня. Выпить бы.

— Как скажешь, мой золотой мальчик.

Марцелла покладиста и готова принять его любым: пропахшим дорогими духами или кислым потом, гладко выбритым или едва стоящим на ногах… чаще всего, не стоящим вовсе. Ее любовь примитивна и прагматична, легко измерима в гульденах, и оттого проста.

Генрих высвободился из объятий и потянулся за сигарой.

— Проверь окно, — сказал он, разминая цилиндрик в пальцах, и тоскуя, что не может ощутить ни шероховатости табачного листа, ни сухости — лишь гладкую кожу перчаток. Всегда только ее.

— Там никого нет.

— Это не просьба, Марци.

В голос вклинилась нотка раздражения, и сейчас же неприятно, точно крохотными иголочками, кольнуло подушечки пальцев.

«Спокойно, — сказал себе Генрих. — Успокойся, пожалуйста. Все под контролем».

И это тоже было ложью.

Марцелла обидчиво приподняла бровь и выскользнула из-под одеяла. Желтый свет омыл нагую фигуру — высокую и стройную, уже начинающую рыхлеть. Марцелла старше на целых восемь лет, но все еще соблазнительна. Ирония в том, что сам Генрих никогда не узнает, каково это — стареть.

Провожая ее настороженным взглядом, он отрезал кончик сигары, сунул ее в рот и, почувствовав табачную горечь на языке, осознал, как же иссушены его губы и насколько ему нужно выпить.

— Видишь? — Марцелла откинула тяжелую занавеску.

На миг дыхание перехватило. А потом со свистом вышло из легких.

Никого.

Пусто.

Шелковые обои так же алы, как и постель, как размазанная помада на губах проститутки. Глупые мотыльки мельтешили за стеклами, где наливался искусственной желтизной зеркальный двойник Марцеллы.

Передвинув сигару в другой угол рта, Генрих встретился взглядом с собственным отражением — осунувшимся, посеревшим, с ввалившимися глазами. Рыжеватые пряди мокрыми нитками липли ко лбу. Руки невыносимо зудели.

— Теперь доволен? — голос Марцеллы, земной и ровный, вытряхнул из оцепенения.

— Или мне проверить еще и под кроватью?

Генрих промолчал и принялся медленно, палец за пальцем, стягивать перчатку, открывая голую кожу ладони, изуродованную ожоговыми рубцами.

Ветер толкнул полуоткрытую раму, и отражение разломилось надвое. В разлом, привлеченный светом, впорхнул черно-коричневый бражник.

Только бабочка — и никого кроме.

«У нашего Спасителя слишком живое воображение».

Так говорил учитель Гюнтер, когда в воспитательных целях бросал маленького подопечного одного в Авьенском заказнике, посреди снегов и ночи. Так писали позже в донесениях, которые сначала ложились на стол шефу тайной полиции, потом — епископу, и уже после — его величеству кайзеру.

Генрих прикрыл глаза и щелкнул пальцами.

Искра привычно и остро пронзила ладонь. Пламя вспыхнуло и осталось дрожать на кончике холеного ногтя.

Бражник сорвался с рамы.

— А-а!

Марцелла отскочила, влипая голыми лопатками в стену. Красный рот округлился, испуганные глаза превратились в блестящие пуговицы.

— АсМегопйа АГгороз, — рассеянно произнес Генрих. — Семейство бражников. В народе зовется «Мертвая голова». Не бойся, он прилетел на огонь.

Генрих прикурил, и рот наполнился горьковатым дымом. С кровати он хорошо различал крупное тельце и узор, действительно напоминающий череп.