Василий Криптонов - Палач, скрипачка и дракон

Дома после уличного морозца показалось жарко. Огонь в печи пылал, а вот запах шел непривычный. Энрика с Лизой остановились, глядя на умирающие в пламени недоделанные скрипки.

— Их все равно никто не заберет, — тихо сказал подошедший сзади Герландо. — Все заказы отменились, придется экономить на дровах. В новый год мы идем ни с чем.

Последнюю фразу он произнес весело, раскатисто, будто только и ждал, как бы спалить все, что было прежде, и начать с чистого листа. Энрика, стиснув зубы, снова вызвала в памяти лицо Гиацинто. Будет, будет любить его, самой покладистой женушкой станет — лишь бы тот убедил отца разрешить музыку…

— Здравствуйте, синьор Маззарини, — поклонилась Лиза. — Позволите ли сказать слово?

Энрика уловила иронию отца по тому, как вздернулись чуть заметно его брови.

— Ну, скажи, сделай милость.

Лиза набрала побольше воздуха в грудь и заговорила:

— Возможно, Дио подает вам знак? Если ему неугодно ваше ремесло, так может, стоит задуматься и сменить его? Никто ведь не запрещает делать инструменты для себя, да и играть на них — тоже. Если только не в пост. Но ведь его святейшество правильно говорит: музыка и прочие искусства — они лишь для прославления себя, а не Дио. Займитесь угодным Дио ремеслом, смирите…

— Ой, трещотка ты диоугодная! — засмеялся Герландо и, будто дочь родную, обнял Лизу за плечи. — Все-то ты знаешь, про все-то в твоих книгах умных написано. Вот чего бы мы без тебя делали, а? Правда, Рика? Как придет, как расскажет про умысел Дио — аж будто камни с души валятся!

Лиза, смеясь, вырывалась, Энрика тоже, не удержавшись, расхохоталась, но быстро замолчала, заметив в глазах подруги слезы. Герландо тоже почувствовал, что Лиза напряглась, и, отпустив ее, предложил пройти в столовую.

Агата Маззарини выставила на стол свежеиспеченные булки и сливочное масло.

— Знаете, что самое лучшее в посте? — спросила она, глядя смеющимися глазами на мужа, на дочь, на Лизу.

— Его окончание? — усмехнулась Энрика.

— Именно!

— Ну, теперь можно котлеты не только ночью под одеялом есть!

— Ага, и самую жирную свинью, наконец, зарежем — в честь праздника, — поддержал шутку Герландо.

— Нельзя! — воскликнула Энрика. — Кто ж тогда службы проводить будет?

Она тут же осеклась, глядя на Лизу, в то время как Лиза смотрела в стол, а Герландо и Агата — в раскрытое окно, на пустую улицу.

— Н-да, что-то мы разошлись, — буркнул Герландо, взяв с блюда теплую блестящую булку. — Давайте о приятном.

Но приятного никто не вспомнил. Энрика смотрела на Лизу и не знала, чего ей хочется больше — обнять подругу или отлупить как следует. Сама ведь сидит, будто в воду опущенная. Понимает, что — все, в последний раз для нее это, с завтрашнего дня уже никакого веселья не будет, только строгость, уныние, молитвы — до самой смерти. И зачем такая жизнь?

Лиза взяла булку, разрезала ее, как делала всегда, положила внутрь кусочек масла. Агата, глядя на ее действия, вздохнула:

— Лиза, ты не передумаешь все-таки? Ну как мы без тебя тут?..

— Никто не будет досаждать разговорами про Дио, — улыбнулась Лиза и откусила булочку.

— Ой, уж кто-кто, а ты — не досаждаешь, — отмахнулся Герландо. — Прости великодушно — мы-то люди не больно верующие, где-то, может, и грубо скажем. Да не со зла ведь. Ты ж нам как родная. Брось ты эту затею, а? Молиться-то и здесь можно, кто запретит?

— Даже если передумаю — это замуж выйти надо. А до нового года — всего ничего. Где ж родную душу найти успеть? Я и не разговаривала с парнями-то почти никогда, не умею я этого…

Энрика хотела сказать, что у матери Лизы подобного опыта не занимать, и, будь прошено, помогла бы дочери добрым советом, но смолчала. От разговоров о маме Лиза всегда становилась еще грустнее и набожнее, чем обычно.

— Нет! — Лиза подняла решительно сверкнувшие глаза. — Это вам тут есть к чему стремиться — музыка ваша. А мне? Ничего не умею, да и уметь не хочу. Только в монастыре толк и будет с меня. И не надо отговаривать, и так на душе тяжело. Вы лучше порадуйтесь за меня, что нашла свое призвание, и не дайте мне с пути свернуть. Заберете у меня веру — что останется?

Энрика задумалась над этими словами. А что останется, если у нее забрать музыку? Ничего, должно быть. Да как это так — «забрать»? Если музыка — это самая ее душа, самая сущность? А что если и вера Лизы — то же самое?

Будто бы прочтя ее мысли, Лиза сказала:

— Тебе, когда тяжело, ты за скрипку берешься, больше тебе не на что в целом мире положиться, не на что уповать. А у меня — только молитва.

— Никто ведь не запрещает тут молиться, хоть бы и в пост, — проворчала Энрика, передразнивая давешние Лизины слова. — Нашла бы ремесло какое, да и била бы себе поклоны в свободное время…

Лиза не нашлась, что ответить. И Энрика, почувствовав, что никто не заступает ей дорогу, шагнула дальше:

— Не хочешь никакого дела делать — так и скажи. Выбрала себе, что полегче, — на коленях всю жизнь стоять, да об пол лбом колотиться. Много ли ума надо? Много ли умения? А ведешь себя так, будто на войну пошла, провожайте, мол, меня, слезы лейте…

— Рика! — Агата пристукнула по столу кулаком.

Лиза, с кривой улыбкой, поднялась со стула.

— Благодарю вас за угощение, — сказала, опустив взгляд. — Я совсем о маме забыла — она пирог испекла. Пойду. Спасибо еще раз вам всем, не держите зла. Если пирога хотите — приходите в гости, рада буду. Увидимся на службе. До свидания, синьор Герландо, синьора Агата, Энрика.

Герландо поднялся было ее проводить, но Лиза уже выскочила из столовой, а миг спустя стукнула дверь.

— Ну и что тебя за муха ужалила? — Агата посмотрела на дочь.

Энрика, бездумно разрывавшая булку на куски, потупилась.

— Все она правильно говорила, — вступился Герландо. — Нечего от жизни бежать. Ладно б старуха — а то девка молодая, живи да радуйся. Нет… Похоронит себя заживо…

— Ее жизнь — ей и решать, — заявила Агата. — А вам, умникам, со своей бы жизнью разобраться. В монастыре ее хоть кормить будут. А нам завтра чем питаться — знаете? И я не знаю. Будем Дио молить, чтоб утром кто с перепою пришел гармошку купить…

— Ну, Рику-то накормят, и то хорошо, — вздохнул Герландо.

Энрика швырнула остатки булки и вылетела из-за стола. Лестница разразилась гневным престиссимо, хлопнула дверь наверху.

— Хорошо праздник начался, — вздохнула Агата.

— Какой уж там праздник, — поморщился Герландо, тоже вставая. — Не праздник нынче, а похороны.

Долго терзаться трудными мыслями Рокко не умел и не любил. Лишь только скрылся из виду дом Энрики, он зевнул, поежился и посмотрел в серо-белесое небо, с которого все гуще валили снежинки.

— Хорошо, что я не девка, — сказал он. — Живи себе да радуйся, никаких забот. Спасибо тебе за это! — И коснулся лба замерзшими пальцами, имея в виду Дио.