Ирина Котова - Темное наследие [litres]

– Не смотри.

Она закусила губу, прижимая ладонь справа к низу живота, почти над лобком.

– Не буду, если не хочешь.

Наконец-то коснуться губами груди, попробовать, ощутить, вспомнить вкус кожи. Наконец-то обнять, прижать к себе – чтобы уже не вырвалась, – впечатать ладонь в ягодицы, вжаться в нее. И никого и ничего на целом свете, кроме снежной грозы вокруг них. Никого и ничего, что бы помешало ему.

Подняться выше, найти ее губы, впиться в них – самые желанные на Туре и во всей Вселенной, вжать принцессу в стекло – вокруг нее ореолом разлились ломаные линии разбегающихся молний, закололи его острым льдом: помни, кто сейчас с тобой, помни, кто она! Больно и до дикости возбуждающе, до тьмы, поднимающейся из самых глубин тела, до хрипа и сжимающихся на запястьях пальцев – не отпущу, ни за что, никогда.

Марина вдруг отвернула голову, с каким-то отчаянием толкнула его в плечо – он шагнул назад, тяжело дыша, готовый уложить ее тут же, у стены, – и медленно, глядя ему в глаза, отняла руку от живота.

Люк опустил взгляд и замер, заметив, как дрожит она, сжав в кулаке жемчужную нить.

Там, на тонкой коже над тазовой косточкой, было выбито его имя, стилизованное под извивающегося кольцами, поднявшего голову змея. И не узнать свой почерк было невозможно – выглядела татуировка так, будто он взял острое перо и вырезал на ней свое клеймо.

Lucas.

Змей атакующий.

Прокричи она свое признание – и то оно не произвело бы такого эффекта.

Люк коснулся рисунка пальцем, повторяя движение руки при росписи, вздохнул, тряхнул головой, ослепленный вскипевшим желанием, притянул ее к себе за жемчужную нить, как за ошейник, – она спрятала лицо у него на плече, – подхватил под ягодицы и понес к кровати.

Марина, Марина…

Ты сама отдала себя мне в руки – и я не пожалею тебя.

Горячие губы на солоноватой от изнеможения коже – жемчуг мешает, и ты рвешь его под грохот громовых раскатов.

Я не прошу жалости. Только касайся меня вот так, обжигай темными глазами, царапай щетиной, сжимай, хрипя, как зверь. Только не останавливайся.

Грудь – покрасневшая, набухшая, ноющая, – а тело тяжелое сверху, и пальцы жадны, и губы неистовы и снова и снова терзают тебя.

У тебя ведь никого не было? Скажи мне! Скажи…

Болезненный и злой женский укус в шею – и сдавленное ревнивое рычание, и пальцы там, где все уже влажно и горячо. И растерянный, ошалевший от удовольствия взгляд, когда она прекращает вздрагивать и выгибаться.

Скажи!

Не… было… никого…

Свирепая, бессмысленная радость – не ты ли растрачивал себя, тебе ли требовать того, что требуешь? И нежность – насколько ты еще вообще способен на нее, – потому что от одного Марининого низкого голоса, шепчущего что-то отрывистое, от бесстыдно торчащих вверх сосков, от атакующего змея под губами голову сносит напрочь.

Она, как миллионы покоренных женщин до нее, ложится на спину, вытягивает руки над головой, и приоткрывает губы, и разводит бедра, и выстанывает мужское имя: сейчас это твое имя – Люк, Лю-ю-ю-юк, – и кажется, что за одной ею ты охотился всю жизнь, единственную искал во всех остальных. Приподнимается, царапает ногтями черные простыни – потому что наконец-то ты в ней, и никакой крик и мольбы не могут остановить тебя.

Но она и не кричит – лишь сжимается от боли и всхлипывает, закусив губу. Пахнет кровью и солью.

«Марина», – шепчешь ты во влажный висок, задыхаясь от темной страсти, и руки твои дрожат, и голос срывается, и ты не можешь не двигаться.

Она не отстраняется – тяжело дышит, и комкает ткань, и ищет твои губы: дай, дай мне поддержки, дай мне себя.

Марина. Марина.

Она застывает, распахнув глаза и вцепившись тебе в плечи, – а ты продолжаешь бешено, неистово рваться вперед, – и видит вас обоих в объятьях снежной грозы, и судорожно, рычаще выдыхает в твои губы, и от звука этого все вокруг сжимается в горячий плотный комок и взрывается, заставляя тебя слепнуть и глохнуть от удовольствия.

Мир погрузился в тишину. И время перестало существовать.

Сколько раз после они шептали, кричали, выстанывали имена друг друга на черных простынях затерянного в горах логова? Сколько задремывали в обнимку – чтобы через какие-то минуты опять жадно тянуться к горячему телу рядом? Марина снова ложилась на спину, и становилась на колени, и выгибалась – и двигался навстречу его бедрам огненный цветок, доводя до исступления, – а он поил принцессу вином и кормил фруктами, обтирал влажными полотенцами, целовал ее лоно, чувствуя уколы вины и возбуждения, и гладил длинными пальцами свое клеймо на тонкой коже. Снова засыпал, не в силах оторваться от нее, – и ощущал теплую ладонь на своей щеке и мягкие усталые губы на плече.

Гроза, громыхая, уходила, открывая сереющее небо, когда силы покинули их, и они заснули, прижавшись друг к другу, – мужчина и женщина, наконец-то познавшие друг друга.

Я проснулась от жажды и от бьющего в глаза яркого солнца. Мне было жарко – Люк спал рядом, обхватив меня рукой поперек талии, закинув ногу на бедра.

Тяжелый.

Заморгала, зажмурилась – над нами разливалось ослепительно-голубое небо, и, если бы не тонкие струйки снега, стекающие по куполу, было бы полное ощущение лета. Пошевелилась, застонала сквозь зубы.

Все тело болело.

Люк задышал мне в волосы, потянулся поцеловать с закрытыми глазами.

– Нет-нет, – голос у меня был каркающий, сорванный, – никаких поцелуев с нечищеными зубами. Медсестра внутри меня категорически протестует.

Он усмехнулся, подул мне на висок и отстранился, закинув руки за голову. Я же попыталась встать.

За спиной щелкнула зажигалка, потянуло дымом.

– Отдам невинность за кофе, – простонала я, поднимаясь. Ноги дрожали.

– Отнести тебя?

– Отнеси, – я рухнула обратно на кровать. – Боги, как все болит. Кто-то вчера постарался.

С его стороны раздался сытый смешок. Я обернулась: Люк лежал расслабленный, довольный и улыбался солнцу. Выглядел он таким помятым, что мне резко расхотелось видеть себя в зеркале.

– Ты знаешь, – пробормотала я лениво, подползая к нему и утыкаясь губами куда-то под мышку, вдыхая его запах и запах нашей близости, – что у тебя глаза светятся?

Ох, Люк, Люк.

Меня накрыло оглушающей, почти животной нежностью, и я прижалась еще сильнее.

Теперь я знаю, какой ты в любви – неистовый, сильный. Как завораживающе темны и беспощадны твои глаза, как искажается твое лицо в моменты наслаждения и срывается голос, как беспомощно подрагивают губы после. Как уязвим ты передо мной.

Я все знаю о тебе, даже то, что ты еще не понимаешь. И о себе тоже.

– Светятся, – отозвался он после недолгого молчания и провел рукой по моей спине. – После ранения началось. Когда я тха-охонга усмирить пытался.