Ирина Литвинова - Веридор. Одержимый принц

Кроме улучшения морального облика населения, «чёрные колпаки» ещё и изгоняли «ересь во всех её проявлениях», как они называли некоторые древние традиции этих земель. К языческому культу относили и праздник Весны, на который и улизнули по-тихому Синдбад и Кандида. Во дворце, конечно, устраивались балы в честь открытия нового сезона, но молодым людям хотелось попасть именно на вечерние народные гуляния в бедные кварталы города, которые встречали Весну песнями и плясками, несмотря на негодование Отче.

Кандида обожала народные праздники. На один день город преображался, расцветал яркими красками, благоухал сладкими дурманящими ароматами весенних соцветий, наполнялся музыкой, песнями и смехом. Горожане водили хороводы прямо на улицах, а на площадях кто танцевал, кто пел, в кто показывал фокусы. Конда любила выбегать в центр площади и выступать с чем-нибудь эдаким, чтобы вся толпа смотрела только на неё и аплодировала. Синдбад, неизменно сопровождающий её во всех аферах, всегда становился в первый ряд и широко улыбался, слушая, как она декламирует куплеты, или любуясь, как она пляшет, словно цыганка, размахивая полами солнцевидной юбки и взметая распущенными каштановыми локонами. Однажды он заявил сестре, что в ней пропал скоморох. И всё бы ничего, только сказал он это при отце, а ему совсем не следовало бы знать об их ночных вылазках. Слава Единому, Кандор Х, видимо, о чём-то задумался и погрузился глубоко в воспоминания, так что в тот раз пронесло.

Когда выбирались в город, Кандида и Синдбад всегда одевались в давно припасённые одежды слуг и разыгрывали влюблённую парочку. Многие бабушки умилялись, глядя вслед миловидной горничной и такому же красивому лакею. Рука Синдбада всегда лежала у сестры на талии, иногда он оттеснял её от толпы под тени раскидистых деревьев и там целовал. Конда не сопротивлялась, наоборот, льнула к нему ближе. Это казалось ей частью сказки, в которую она попадала на празднике.

Вот и в этот раз Синдбад утащил её к углу дома и, притиснув к стене, накрыл её губы поцелуем. Кондида привычно ответила ему, нежные пальчики зарылись в золотые локоны и взлохматили их, а его руки, как и всегда, прижимали её все сильнее и ласково поглаживали спину… И вдруг сказка кончилась. Молодые люди сначала не обратили внимания на крик где-то вдали, а потом началась какая-то суматоха: кто-то куда-то бежал, кто-то бранился на чем свет стоит, кто-то вопил нечто бессмысленное, — но юной принцессе и «золотому бастарду» было дело только до их идиллии. Фарс и всеобщая паника вклинилась между ними, заставив опомниться, только тогда, когда Синдбаду кто-то врезал по затылку. Он рухнул, как подкошенный, на мостовую. Конда сразу поняла: «чёрные колпаки»! Но вместо того, чтобы броситься прочь, как остальные горожане, она опустилась рядом с братом, из-под затылка которого медленно расползалась багровая лужа, и проверила пульс. Жив!

— Шлюха! — прогремел грубый голос у неё над головой, и на спину легла плеть.

Конда вскрикнула, но не от боли, а от неожиданности, и тут же взвилась, сверкая глазами на «чёрного колпака», осмелившегося поднять на неё руку и уже занёсшего плеть для второго удара. Скорее всего, он же ударил Синдбада. Принцесса ловчее кошки подскочила к нему и впилась когтями в толстую, лоснящуюся физиономию. «Колпак» издал нечеловеческий крик, но Конду это не покоробило. Кто-то осмелился бить её и её брата! Удар невидимого противника, со всей дури обрушившийся на затылок, отправил девушку в забытье…

Очнулась Конда от того, что её окатили ледяной водой, да не из ушата, а из целой бочки, судя по количеству. Она лежала связанная на соломе, скорее всего, в конюшне, а худощавый священник, соляным столбом высившийся над ее раскинувшимся у его ног телом, замогильным голосом вещал о её распутстве и каре Единого, что падёт на каждую прелюбодейку. Но Отче милостив и даст заблудшей душе шанс на искупление. Дабы она бросила свою срамную профессию и смогла обратить свои помыслы к Единому, её немедленно обвенчают с таким же богопротивным грешником, как она, и — дай Небеса! — они помогут друг другу изгнать демонов из своих душ и прожить достойную и благочестивую жизнь. Во время всей этой заунывной тирады, которую священник, видимо, произносил в тысячный раз, Кандида не вымолвила ни слова лишь потому, что ей заткнули рот какой-то грязной, вонючей тряпкой, которую она никак не могла выплюнуть. Но пару раз ей всё же удалось лягнуть священника связанными ногами. Слуга Единого только поджал и без того тонкие губы и, нагнувшись, принялся расстёгивать корсаж её платья. Не отказав себе в удовольствии пощупать женскую грудь, священник удостоверился, что на ней есть распятье, и объявил, что раз она поклоняется Единому, то в мужья ей дадут язычника, чтобы она своим примером смогла вывести его на путь истинный. Затем здоровенный детина, который, скорее всего, и вылил на неё целую бадью чужом не заледеневшей воды, осклабившись, перекинул Конду через плечо, смачно шлёпнул пониже спины и понёс из конюшни в маленькую обшарпанную церквушку «чёрных колпаков». Осознав бесполезность сопротивления, Кандида просто растянулась на широком плече. В конце концов, через несколько минут это всё закончится. Избежать венчания — немудрена задача. Всего лишь надо назвать первое попавшееся имя, чтобы его записали в церковную книгу. А уж перед ликом Единого подобный обряд силы точно не имеет, потому что Он признаёт только добровольный союз сердец. Эту замечательную мысль ей подкинул Синдбад. Сама-то она раньше не попадалась «чёрным колпакам», а вот он пару раз уже «женился». Поговаривали, что и консумировать браки успевал чуть ли не отходя от места, в пресловутой конюшне.

Конду притащили в храм и нацепили на голову кружевную мантилью, закрывающую спереди лицо. Мол, так положено по свадебному обряду. Затем её подвели к алтарю и оставили за спиной жениха. Из-за проклятой ткани Конда не могла толком рассмотреть даже спину «наречённого», хотя, в сущности, это её мало интересовало. И гораздо больше мантильи раздражала тряпка, которую так и не вынули у неё изо рта, и громила, который, будто бы удерживая связанную и уже не вырывающуюся Конду, всё норовил запустить свои лапищи ей под корсаж, который эти гады священнослужительные так и не потрудились застегнуть. Священник быстро оттараторил слова обряда, заявив, что и жених, и невеста согласны, и провозгласил их мужем и женой. Незнакомцу, отныне значащемуся в церковных книгах как супруг, позволили обернуться и взглянуть на жену. Наверное, такой же бедолага, как и она, не успевший удрать с праздника. Конда не старалась рассмотреть его, все мысли принцессы были о том, как бы поскорее вырваться отсюда.