Мари Явь - Атомное комбо

Так что, теперь точно и не скажешь, кто виноват в гибели нашей страны: дваждырождённые, тайнотворцы или контроллеры. Возможно даже, я? Возможно, Ранди?

Ведя я — контроллер, а он — тайнотворец.

Что я сейчас могу сказать о Ранди? Своё довоенное детство я помню смутно, а его детство — тем более.

Он появился в нашем доме до моего рождения, возможно, поэтому я — единственная, кто не был против его неприкасаемого присутствия в жизни нашей дваждырождённой семьи. Для меня это было естественным положением вещей, тогда как для домашних — причудой моей эксцентричной матушки.

Я с самого начала знала, что он — чужак, хотя и живёт под одной с нами крышей и частенько попадается мне на глаза. И дело не только в физических различиях. (Мои родители были белокурыми, а он — темноволосый, смуглый.) Дело в отношении. В том, как на него смотрели слуги, как его обделял вниманием отец, как о нём отзывался Свен — возлюбленный и ненавистный сын. Но о нём позднее…

Когда я видела Ранди, он постоянно молчал. Когда его не было поблизости, заводить о нём разговоры было запрещено. Поэтому я узнала о причинах его появления в нашем доме не от родителей, а подслушав сплетни прислуги.

Я притаилась за углом, когда служанки посвящали новенькую горничную в тайны нашего дома. Они рассказали ей о каждом жильце, не забыли и обо мне, «очаровательной маленькой госпоже». Очаровательным во мне в первую очередь находили мою покорность старшим и прилежность в учёбе. Хотя это было не столько послушанием, сколько безразличием. Я равнодушно относилась к шумным детским забавам, редко капризничала, и меня не беспокоил находящийся под одной со мной крышей неприкасаемый. Тогда как взрослых он беспокоил очень.

— Этот парень…

— Он живёт на крыше, рядом с оранжереей.

— Забота о нём в твои обязанности не входит.

— Лучше не подходи к нему.

— Он неприкасаемый.

— К тому же из этих самых…

— Однажды сунулся на кухню, так я его (случайно, конечно) кипятком ошпарила. А через день у него на коже ни следа не осталось.

— И не пытайся с ним говорить, он от этого звереет.

— А уж как он орал, когда только появился здесь. Хозяйка ему колыбельную поёт, а он верещит, будто его режут.

И все пять кумушек хором вздыхают.

— Как же так вышло? — недоумевает их новая товарка. — Что благородные взяли этого бесёнка к себе?

Тут слово взяла непосредственная участница событий.

— Как сейчас помню этот день. Госпоже на гастроли надо, самолёты она не переносит, а все вокзалы забиты беженцами — неприкасаемыми. Пытаются, значит, в Ирд-Ам перебраться. И вот проезжаем мы мимо трущоб, поезд наш там, конечно, не останавливался, но из-за того, что эти безумцы лезли под колёса, сильно сбросил скорость. А мы, значит, сидим. Салон огромный, чистый. На столе роскошный букет цветов от очередного поклонника. А за окном такое безумие творится: кричат, бегут, стреляют. Давка страшная, люди под поезд падают. И тут видим… женщина под нашим окном. Бежит за поездом, а в руках у неё мальчик лет трёх, и она его потягивает к нашему окну. Вокруг такой гам, её едва слышно. Просила, чтоб спасли. Ребёнок ведь, в чём он виноват? Говорит, убьют его, если узнают… А о чём узнают, так я и не поняла тогда. Потом только дошло… Не говорит ведь он. Три года мальчишке уже, а не говорит. Тайнотворец значит. Таких трущобные дикари, сектанты эти, сразу убивали.

— И что же? Госпожа… — Горничная едва дышала от волнения.

— Становится на кресло, открывает окно и высовывается наружу. Я даже опомниться не успела, а она схватила ребёнка. Сама едва не выкатилась, тоненькая ведь такая, слабенькая. Затащили мы малыша, а у него в глазах — ни слезинки. И глазёнки-то зелёные, полукровка, значит. Сам спокойный такой, не пикнет. Смотрит только. И мы смотрим, молчим. Ехали так, пока поезд не остановила полиция. Слышу — собачий лай и выстрелы. Тех, значит, кто сумел всё-таки пробраться в поезд, отстреливают. Сижу, от страха едва жива. Понимаю, что если зайдут к нам и увидят мальца, и нас не пожалеют: запрещено ведь врагам родины, да ещё неприкасаемым помогать.

— И как же? Мимо прошли?

— Что ты! Распахнули дверь без стука. Внутрь шагнули. Военные, форма тёмно-синяя, на поясе у каждого по пистолету. Сразу увидели ребёночка, госпожа его даже не думала прятать. Спрашивают, откуда неприкасаемый, а она — это сын мой. Грязный, тощий, в тряпьё завёрнутый — какой там её сын, и за моего сына не сойдёт! Спрашивают документы, кто такая, куда едет. А мальчишка как услышал их голоса, так и кинулся в плач. Ревёт, а солдаты эти ещё громче на своём настаивают. Они орут, и он орёт. Но наша госпожа — кремень. Если хотите, отвечает, обращайтесь к моему мужу. К сенатору Палмеру, значит. Ну и был там один парнишка, который госпожу узнал. «Да это же Гвен Дуайт!» — говорит. Как её можно не узнать? Такая она красавица. А какой была десять лет назад!

— Святая женщина, — вздыхает горничная, а в ответ ей слышится:

— Святая или нет, не знаю. Но рога своему благоверному наставить сумела.

— Что? Как же…

— Да старший её. Свен-то…

У моего отца, моей матери и у меня глаза — голубые, а у Свена — чёрные. Чёрные глаза и очень светлые волосы. Девушки любили его и этот контраст — таким красивым он им казался, а отец его ненавидел. Поэтому, когда Свен решил построить военную карьеру, он не пытался его отговорить, хотя дваждырождённые-военные — это явление из ряда вон.

— Ты должен на него повлиять! — надрывалась мама поздними вечерами после двух бокалов вина. Великолепная актриса, она часто разбавляла свой репертуар такими вот концертами. — Ты — сенатор — хоть представляешь, что сейчас творится в нашей стране? А если война? Ему только-только исполнилось восемнадцать! Он же твой сын!

— Он не мой сын! — кричал в ответ отец. Искусный дипломат, надёжный друг, заботливый глава семейства — в такие вот минуты он превращался в чудовище. — Твой, а не мой! Твой и какого-то грязного выродка! Знаешь, я охотно пожму руку, убившую его. Руку человека, избавившего меня от позора. Дай бог…

— Ты с ума сошел!

— Я сошёл? Это я-то сошёл?! Разве я помешался на этом зверье? Стоит одному из них мимо пройти…

— Сумасшедший! Чокнутый!

— Потаскуха! Я бы всё понял. При твоей жизни, с твоей красотой, славой… всё бы понял! Не простил, но понял бы! Если бы это был кто-то из равных тебе! Но эта шваль… Чтобы тебя трахал неприкасаемый? А залетев от него, ты даже не попыталась избавиться от ребёнка? Так кто из нас двоих сумасшедший?

— Да что ты знаешь… — Она собирается с силами перед выпадом. — Да что ты вообще знаешь о любви и о сыновьях? Ты, лишённый как первого, так и второго!

Отец мечтал о наследнике, поэтому такого подлого удара стерпеть не смог.