Карен Монинг - Песнь лихорадки

— Теперь ты понимаешь, почему мы должны это сделать. Не только потому, что Книга, возможно, разрушит планету куда быстрее черных дыр, но и потому, что владея твоим телом, она может сделать вещи, которые оставят на тебе неизгладимые шрамы. Я не имею в виду физические. Как только ты окажешься в заточении, я перенесу тебя в место, где я смогу убрать камни, и у тебя будет свобода для сражения.

Я открываю глаза.

— Что ты имеешь в виду? Что за место? — Кого я убила? Я сжимаю руки в кулаки и опускаю их вдоль своего тела, отчаянно желая знать. Отчаянно не желая знать. Он отдельно подчеркнул, что Джада и мои родители «в порядке». Значит, кто-то другой. Не из Девятки, потому что они бы возродились. Ши-видящие? Дети? Невинные случайные встречные? Кристиан? Джейн? Все они? Я убила тысячи одним сокрушительным ударом?

— Место, где твоя битва может длиться сколько угодно без последствий, без боязни разрушить миры. Даже те, которые тебе кажутся незначительными, — сухо добавляет он.

— И ты по чистой случайности знаешь такое место? — я прищуриваюсь. — О Боже, ты был так уверен, что я потерплю неудачу, так уверен, что я открою книгу, и приготовился к этому!

— У тебя внутри неизведанная страна. Это дает тебе два варианта — притвориться, что ее не существует и никогда туда не ступать, хотя ты знаешь, что ею правит маленький маньяк-Гитлер, собирающийся урезать твои границы и завоевать тебя — или прошагать прямиком туда и начать войну. Я был бы разочарован, если бы ты поступила иначе.

Он только что облек в слова то, что я чувствовала с того самого момента, как узнала, что во мне есть Книга, и оба варианта приводили меня в ужас. Я начинала все больше и больше склоняться к варианту «начать войну». Тогда я хотя бы не была бы бесхребетной. Жить в страхе двух вариантов всегда хуже, чем стиснуть зубы и выбрать один, с которым столкнешься лицом к лицу.

Потому что жить в страхе — это не жизнь.

— Но ты не дал мне взять заклинание для моего сына. Я могла бы войти туда еще тогда.

Он слабо улыбается.

— Я никогда не говорил, что торопил тебя начинать войну. Идем, — он вновь протягивает руку.

Вместо того чтобы принять ее, я тянусь, запускаю пальцы в его темные волосы и притягиваю его голову. Касаюсь его губ своими в шепоте поцелуя, дыханием и теплом, почти без движения. Я неподвижно прислоняюсь к нему, открывая все свои чувства, впитывая этот момент, каждый его нюанс, запечатлевая его в памяти до малейшей детали, чтобы когда я окажусь в заточении, каким бы оно ни было, я могла мысленно воссоздать его, нас вместе. Я запрокидываю голову и вкладываю во взгляд всю свою любовь. Позволяю ей собраться воедино и гореть.

Он долго смотрит на меня. Мускул на подбородке подергивается, глубоко в радужке вспыхивают кровавые искорки.

— Твой гребаный выбор времени охренеть какой неудачный, — напряженно говорит он.

— Я думала, мы только что установили, что этот момент — это все, что у нас есть. Значит, мой выбор времени всегда удачен, — легко отвечаю я.

Он накрывает пальцами мой подбородок, запрокидывает мне голову и обрушивает свой рот на мои губы в жарком голодном поцелуе, который ножами вонзается в мою душу.

Когда мы наконец отстраняемся друг от друга, я вкладываю свою руку в его ладонь.

Он произносит слова feth fiadа, и мы исчезаем в ночи.

Чтобы заточить меня. Вполне возможно, навеки.

***

ЗАТОЧЕННАЯ В КЛЕТКУ

Моя мать сидела по ту сторону решеток и плакала.

Она сказала, что у нее не было выбора: ее родители умерли, мой отец ушел, у нее не было друзей, которые могли бы со мной посидеть, не было собаки, которая защитила бы меня, пока она на работе, а кому-то надо платить по счетам.

Она сказала мне, что я особенно хорошая девочка, и она знает, что я не могу контролировать переход в режим стоп-кадра, потому что я слишком маленькая, чтобы понимать, какой опасности нас подвергаю. Она сказала, что хоть у меня и мега-мозг, определенные утверждения все еще за гранью моего понимания. Не думаю, что что-либо было за гранью понимания. Мне просто был неведом страх.

Она сказала, что однажды я стану достаточно взрослой, и клетка больше не понадобится. Я думала, может, она будет выпускать меня вечерами, когда она дома, но она заявила, что у меня нет самодисциплины, чтобы рисковать. Она думала, что я убегу. Возможно, я бы так и сделала.

Она не хотела плохо относиться ко мне.

Она делала то, что должна была. Для нас. Она беспокоилась обо мне и обеспечивала мою безопасность.

Проходили годы.

Мы выработали рутину. Жизнь продолжалась. Ты не знаешь, когда что-то не так, если не видел иного. Она была для меня хорошей.

Она запихивала еду в то же отверстие в клетке, через которое я выставляла ночной горшок.

Вечерами, после того как мы вместе съедали ужин, сидя на полу, она приносила мне чашки с теплой мыльной водой и помогала принять ванну и вымыть волосы, которые она расчесывала и заплетала, просовывая руки между решетками.

Мы играли в камешки и карты, она покупала мне раскраски и цветные восковые мелки, вешала мои лучшие рисунки на стены в гостиной. Особенными вечерами у нас был попкорн и взятое напрокат кино.

Мои дни рождения приходили и уходили, и я всегда так радовалась, потому что каждый год это лучшее, что могло случиться со мной — я становилась СТАРШЕ. Каждый год мы отмечали этот повод моим любимым ужином из густого ирландского гуляша, пресного хлеба, молочной кукурузы и шоколадного мороженого на десерт, рассказывая друг другу смелые истории о веселых вещах, которые мы однажды сделаем, когда я буду свободна.

Над новой софой, которую она купила, чтобы заменить сломанный мною диван, она повесила календарь, и я сияющими глазами наблюдала, как она вычеркивает недели и месяцы, зная, что каждый черный крестик на день приближает меня к последнему календарю, который она повесит.

Хоть она и уходила на весь день, она оставляла мне включенный телевизор, кучу одеял и подушек, и мою любимую еду, которую мы вновь могли себе позволить, и горшок неподалеку.

Приходя домой на ночь, она проводила со мной часы, читая мне истории, рассказывая о своем дне и всех тех замечательных вещах, которыми мы будем заниматься, когда я стану СТАРШЕ и она сможет меня выпустить.

Я действительно думала, что мы это сделаем.

Я думала, что однажды дверь широко распахнется, и мы займемся всем тем, что мы упустили.

Она часто говорила об этом: что мы наверстаем УПУЩЕННОЕ ВРЕМЯ. Я так и слышала это слово заглавными буквами, окрашенное тоскливым оттенком грязного снега.

Но мне кажется, что всякий раз, когда ты помещаешь кого-то в клетку — любую клетку — ты начинаешь воспринимать их чуть менее реальными.