Алина Борисова - Город над бездной

Пройдет? Я каждый раз уговариваю себя, что пройдет. Да вот только поверить в это каждый раз все труднее…

Так, надо все же взять себя в руки и хоть атлас полистать. Все ж таки экзамен послезавтра. Это только у школьников в Новый год каникулы. У нас каникулы будут позже.

Экзамен я сдала на пять. Вот ту самую страшную анатомию, которой нас пугали до заикания весь семестр. Да можно ее выучить. Если действительно все четыре месяца учить, а не на рояле музицировать. Сдавала одной из первых, и потому на выходе была просто атакована толпой взволнованных одногруппников:

– Ну как, что?

– Пять, – слегка пожала я плечами, словно удивляясь, а что еще-то могло быть? Хотя, конечно, красовалась. На самом деле рада была невероятно: все же первый экзамен, первая пятерка. Да еще добрые люди со старших курсов уже нашептали, что на экзамене по гистологии, что начнется у нас со второго семестра, оценку никогда не ставят выше, чем за анатомию. Вот стоит у тебя по анатомии четыре, и хоть ты как отвечай, а выше четверки не светит. А вот если пять стоит, то даже если слегка облажался, все равно пять выведут. Логика, конечно, была. Что толку изучать ткани, если не знаешь, где их, собственно, искать. Но и обидного было не меньше: вот попадется тебе единственный билет, который ты знаешь не особо, и вовек уже не отмыться, что ты не верблюд.

Мне вот, собственно, еще по биологии от трояков коллоквиумных отмываться. Да в бездну! Я ее на пять знаю? Знаю. А уж что она там себе о моих знаниях возомнила – это ее необъективность, не более. Прав был Анхен… Анхен, Анхен, Анхен… Я вот еще могу думать хоть о чем-то, а не о нем?

Вечером собралась с духом и позвонила наконец Петьке. Надо ж поблагодарить, что перед матерью выгородил.

– Ну спасибо, что хоть телефон вспомнила, – усмехнулся в трубку Петерс, – а то вру я твоей маменьке, а сам не знаю, может, твой бездыханный труп уже где-то в переулке остывает.

– Не, Петька, мой бездыханный труп еще побродит тут меж вами до конца недели, а там может и впрямь куда остывать положат.

– Это ж откуда столько оптимизма? Ты что, из-за экзаменов так психуешь? Плюнь, они того не стоят. Все сдавали, и мы сдадим! Прорвемся, мать, не дрейфь!

– Петька, а позови меня в гости, – неожиданно для себя самой попросила я. – Вот прям сейчас, можно?

– С Артемом? – сладко поинтересовался закадычный друг моего детства.

– Без Артема. Поругались мы. Можешь радоваться.

– Да я, в общем-то, в курсе. Только вот что-то уже не радуюсь. Может, я себе уже другую нашел, как думаешь? Вот когда ты нас в новогоднюю ночь так прокинула.

– Петерс, я же уже извинилась за ту ночь. Ну не вышло. Меня обещали подвезти, а потом мне пришлось пешком идти, и я… заблудилась сильно.

– Может, заблудила? – нехорошо так усмехнулся голос в телефоне. – Мне ж Темик рассказывал, какая ты вернулась: пьяная и вся помада по губам размазана.

– А ты мне не муж и не отец, чтоб меня отчитывать! – взъярилась я. Какая там, к Дракосу, помада. Она за ночь явно вся стерлась да съелась. Я ж губы последний раз не помню когда и подкрашивала. Небось перед тем, как к Анхену потащиться, вот дернула ж нелегкая. А после вроде и не до того было. Бездна, ну почему опять Анхен?! Да что ж мне сделать, чтоб не вспоминать ежеминутно это имя? – Ладно, Петька, я мириться хотела. Ну а нет – так нет, удачно тебе сдать экзамены.

В сердцах швырнула трубку и потащилась биологию перечитывать. Понятно, что не поможет, так хоть совесть будет чиста.

Не знаю, что мне в итоге помогло. То ли пятерка за анатомию, то ли и впрямь хорошее знание предмета – не подкопаешься. То ли подкапываться ей в тот день лениво было. Но четыре она мне хоть и морщилась, но поставила.

Для меня это было здорово. Ну прям-таки очень здорово! Мир вновь наполнялся звуками и красками. Если уж я с биологией сумела из своих троек вывернуться, так, может, и впрямь прорвемся?

Не прорвались…

Дверь мне открыла мама. И лицо ее было не просто белым, а прямо-таки опрокинутым. Словно она уже умерла какой-то немыслимо страшной смертью, но все еще ходит, открывает мне дверь.

– А мы тебя… ждем, – деревянным голосом произнесла она и махнула рукой в сторону гостиной. Вопроса о том, кто именно может меня там ждать, почему-то не возникло.

Сняла пальто и, только вешая его на крючок, заметила, что у меня дрожат руки. Молнию на сапогах расстегнула тоже не с первой попытки. Бездна, надо собраться! Надо хотя бы войти постараться гордо.

Вздохнула. Выпрямилась. И вошла.

Он сидел в кресле, очень прямо и очень спокойно. Так, как он это умел: никого не торопя и никуда не торопясь. И первое, что мне бросилось в глаза, – сапоги. Высокие, чуть выше колен, сапоги, которые он даже не потрудился снять. Ну да, вампиры на тапочки не размениваются. Черные высокие сапоги. Черные, заправленные в них, штаны. Черная рубаха, вроде даже классического покроя, под костюм. Но ничего человеческого и классического сейчас в этой фигуре не было. Ни в холодном, отрешенном лице, окруженном свободно спадающими черными волосами. Ни в провалах темных, почти черных глаз, где абсолютно ничего сейчас не сверкало и не переливалось. Тьма глядела на меня из этих глаз, и это было настолько страшно, что на мгновение мне показалось, что я забыла, как дышать. Не Анхен. Даже не куратор. Анхенаридит Кортоэзиасэри, ни больше ни меньше. Даже имя его второе с перепугу вспомнила.

Отец сидел, сжавшись, в самом уголке собственного дивана, обморочно-бледный и подавленный. Мать, скользнув бесплотной тенью через гостиную, присела рядом с ним. И их жуткий, жалкий вид заставил меня забыть свой страх и разозлиться.

– Авэнэ изволил вернуться, – произнесла я самым ядовитым тоном, на который только была способна.

– Человек, которому выпадает несравнимая честь обратиться ко мне «авэнэ», – произнес он голосом настолько холодным, что казалось, сам воздух превращается в лед при его звуках, – может сделать это только стоя на коленях и уперев лоб в землю.

– Поклоны вампирам отменили сто лет тому назад, – вернула ему его же слова.

– Для людей, – все так же холодно ответил вампир. – Не для рабов.

– А я – тебе – не раб, – старательно выговорила каждое слово. Как и стращал Генеральный, «чувство юмора» Великому отказало. Что ж. Будем помирать с музыкой. Уже не страшно. Когда я смотрю на него и ненавижу – уже не страшно.

– Думаешь? – В застывшем посмертной маской лице не дрогнуло ничего. – Я был глубоко не прав, когда позволил тебе это возомнить. Если ты, с твоей испорченной кровью, еще живешь в нашей стране, то только лишь потому, что я имел глупость тебе это позволить.

– Это не ваша страна!

– Наша, – все то же холодное спокойствие. – Она создана нами, для наших целей, и живут тут те, кто угоден лично нам. И так, как угодно лично нам. Ты же мою благосклонность расценила как вседозволенность. А твои родители за восемнадцать лет не нашли времени, чтобы объяснить тебе основные правила поведения, принятые в человеческом обществе. За что и были наказаны.