Ульяна Соболева - Легенды о проклятых. Безликий. Книга первая

— Сегодня великий день в вашей жизни. Валлас избавился от гнета Саанана. Все служители его будут сожжены, если не признают волю Иллина и не сложат оружие добровольно, признавая меня своим владыкой. Улыбайтесь вашему велеару, произносите вслух молитву великому Иллину и будете помилованы. Я великодушный велеар и я готов подарить вам жизнь.

Од Первый повернулся к эшафоту и посмотрел на моего отца.

— Ну что, Альмир Дас Даал, ты готов признать веру в своего Бога язычеством и принять иную — настоящую? Сложить оружие и отдать Валлас служителю самого Иллина и повелителю всего Соединенного Королевства?

Альмир приподнял голову, с трудом открывая заплывшие от побоев глаза:

— Да чтоб ты горел в кострах Саананских вечно. Будь проклят, и ты, и весь твой род. Нет у Бога имени — он един для всех, а вы — идолопоклонники, проповедующие власть того самого Саанана, но сами того не ведаете… или ведаете. Пусть твой Иллин поцелует меня в зад и отполирует мне языком яйца.

Велеар пришпорил коня и, прежде чем я успел выдохнуть, он отсек отцу голову. Кровь фонтаном брызнула на эшафот, и я услышал вопль матери, переходящий в вой, оглушительный крик сестры, а сам не издал ни звука. Я смотрел остекленевшим взглядом на голову Альмира и чувствовал, как внутри раскалилась и обжигает вены дикая ненависть. Она заглушает отчаяние, она анестезией замораживает боль от утраты.

— Мой Повелитель, мы нашли щенка. Сына Альмира — бешеной Валасской черной псины.

Стражники выволокли меня из толпы и швырнули под копыта коня велеара. Жеребец заржал и чуть не размозжил мне голову, но я увернулся и поднялся с колен, обвел взглядом стражников, прикидывая, скольких из них я смогу убить голыми руками, прежде чем меня порубят на куски. Од Первый несколько секунд смотрел мне в глаза, а я, тяжело дыша, и стиснув челюсти, мечтал о том, чтобы вырвать ему сердце и раздавить в ладонях или выгрызть его зубами, ломая ему ребра голыми руками.

— Ну что, Рейн сын Альмира, ты готов, в отличие от своего отца, принять истинную веру и улыбаться в честь своего нового велеара? Я пощажу тебя, если ты преклонишь колени, а нет — сниму с тебя кожу живьем и подвешу на столб, кормить ваших валасских коршунов своим саананским мясом.

Я бросил взгляд на Далию, потом на Рейну — долго смотрел на них, прощаясь и чувствуя, как ненависть пульсирует в висках и пенится, выплескиваясь через край, материализуясь в безумие. Если выживу — раздеру проклятого убийцу на ошметки, на ленточки.

— Мне не нужна твоя милость. Милостыню раздавай в своем Храме. Пошел ты на хрен, Од Виар. Гореть тебе на пяти кострах вечно. Тебе и всему роду твоему проклятому.

Меня ударили рукоятью меча по зубам, хрустнуло в носу и от боли ослепило на секунду, но я снова выпрямился и, когда Од Первый приблизился ко мне, я сплюнул на него кровью, попал на полу белоснежного плаща и истерически расхохотался, когда он брезгливо поморщился. В ту же секунду ублюдок вынул из ножен меч.

— Держите выродка.

Меня схватили с двух сторон, выкручивая руки за спину. Раздался свист стали и белый круп коня велеара забрызгало алыми пятнами…

— Смейся, Рейн Даал. Улыбайся вечно. Если выживешь.

— А с этими что делать?

— Отдать солдатам на потеху, а потом вспороть животы и вышвырнуть в мертвую долину волкам на съедение. Не хоронить псов Валасских. Тело Альмира сжечь, а голову на кол насадить и, как пугало, в саду велеарском воткнуть. Пусть не будет их душам покоя.

Я открыл глаза, хотел закричать и не смог, мое лицо горело огнем, а от боли темнело перед глазами и из-под век сочились слезы — их разъедало от трупного смрада. Когда понял, где нахожусь, из горла вырвалось мычание, на большее я был не способен и не буду способен еще долгое время.

Я попробовал выбраться, продолжая стонать, как животное, всхлипывать выбираясь по холодным телам из ямы наружу, где стаями слетелись коршуны на страшное пиршество, терзая тысячи мертвецов, рассыпанных по долине. Я старался не смотреть вниз, но ощущал под ладонями руки и ноги, лица, погружался пальцами в развороченные грудные клетки и вспоротые животы, натыкаясь на мертвые взгляды, в которых застыл упрек тому, что я жив, а они все мертвы, и похоронить некому, и души их неприкаянными вечно будут. Когда выбрался из ямы — я уже стал другим, после такого больше не умеют жить по-прежнему, после такого не спят по ночам и никогда искренне не смеются. Я вернусь сюда позже…вернусь, чтобы найти тела матери с сестрой и похоронить в земле, как подобает, да простят меня все остальные.

Я не шел, а полз, умирая от жажды и голода, полз к лесу, где меня не должны были найти и где, как я помнил, протекал ручей. Я еще не знал, что с моим лицом, но я подозревал, что оно уже вряд ли похоже на прежнее. Боль настойчиво пульсировала в каждой поре, кожа занемела, но стоило мне даже просто поморщиться, как тысячи лезвий впивались мне в скулы и щеки, а я даже не мог закричать, только мычал и падал на землю, стараясь отдышаться и переждать, пока боль утихнет… Я так же чувствовал, как в боку ноет еще одна рана от кинжала лассарских тварей, которые подрезали меня у ворот, и я весь горю и дрожу, как в лихорадке, возможно, уже пошло заражение. Мне бы воды…хоть глоток, хоть каплю.

К лесу я дополз уже ближе к рассвету…добрался до источника и взвыл от отчаяния, когда понял, что пить не смогу, потому что каждая попытка пошевелить губами выбивала меня из сознания на несколько минут…когда я наконец-то склонился к ручью и увидел собственное отражение, то снова громко замычал, отпрянув в ужасе…а потом бил по воде кулаками, чувствуя, как расходятся раны на щеках в кровавой жуткой улыбке, пока не упал обессиленный и измучанный жаждой так бесполезно близко к живительной влаге. Я смотрел на зеркальную поверхность…видел в ней себя, как и отражение зверя с горящими зелеными глазами и волчьей пастью…Он стоял за моей спиной, ощетинившись и оскалившись. Вряд ли я смогу от него убежать, если только он не испугается меня сам…

* * *

Совершенно голый, босиком по снегу, он шел на запах. На её запах. Как всегда. Как год назад, пять лет и десять, потому что не забывал ни на секунду. Он мог узнать его через вечность, он бы различил его в горстке пепла, он бы учуял его через смрад и самые изысканные ароматы — потому что так могла пахнуть только она. Только её запах заставлял его звереть от ненависти, жажды крови и одержимости ею, настолько, что у него дрожали руки и трепетали ноздри. Ему было наплевать, сколько их там — он раздерет их на части потом, как куропаток, разгрызет их кости и сожрет жесткое мясо. Оно не будет мягким и сочным…скорее похожим на медвежатину. Тухлую и вонючую. Баорды никогда не нравились ему на вкус — он их убивал, но никогда не ел. Брезговал. Гайлары — не падальщики. Остановился и посмотрел на небо — луна вышла из-за туч и отразилась в его черных глазах без зрачков. Под кожей зашевелился муравейник, сухожилия перекатывались и трещали хрящи, а вдоль позвоночника прошла дрожью волна тех самых изменений, которые он сам призвал, продолжая смотреть на круглый диск в небе и чувствуя, как приходит боль, приветствуя и отдаваясь на её милость. Он привык к ней, они давно стали одним целым. Он принимал её и щедро дарил. О, как он любил её отдавать, а потом смотреть на агонию и пожирать последний вздох, впитывать крики, ощущая свою неоспоримую власть. Преимущество зверя над человеком. Захрустели кости, и его швырнуло на колени. Руки вытянулись, выгибаясь в локтях, выламываясь с треском в другую сторону, раздирая кожу, как тонкую пленку, когти прорвали подушечки пальцев. Он не рычал и не сопротивлялся, а расслабился, позволяя природе завершить обращение, закатывая глаза от изощренного наслаждения диким страданием, в предвкушении свободы, которая раскроет легкие с первым радостным воем зверя, которого он выпустил на волю. Вот она тишина, когда замерло все живое, признавая его истинным хозяином и господином этого леса по праву сильнейшего.