Наталия Ломовская - Лебяжье ущелье

Ганне казалось, что хозяйка тоже чувствует себя неловко, потому и рассказывает всякую чепуху. Однако, осмелев и укрепившись духом после пары чашек в самом деле хорошо заваренного, душистого и крепкого чая (о, этот прискорбный чай времен тотального дефицита – грузинский «номер шесть», в котором неизбежно попадались соломинки с бревно толщиной, или турецкий, пахнущий скипидарцем, или верх роскоши – индийский «со слоном»!), она наконец расслабилась, вспомнила пару эпизодов из быта «Букиниста» и, быть может, невольно выдала собеседнице свою затаенную мечту, свою странную идею…

– …И, мне кажется, все эти книги, эти красивые вещи, камни, и все такое, они хороши только для человека, который живет вечно. Ну, или очень долго. Потому что иначе не получается им радоваться. Иначе ты знаешь, что рано или поздно умрешь, а они переживут тебя, равнодушные к перемене хозяина… – сбивчиво объяснила Ганна, а потом добавила уже словно про себя: – У меня иногда возникает такое чувство… Наверное, это возможно – жить бесконечно долго? Есть какой-то порог, или предел, перешагнув через который, мы… А ведь я… У меня нет ничего, и все равно…

Она чуть не проболталась, чуть не выдала постороннему человеку свою тайну. Свою безумную мечту. Но, быть может, Маргарита кое-что знала и без слов?

Часы в гостиной пробили восемь раз, и отзвук их мелодичного звона долго еще висел в тишине, так долго, что на древнем тополе под окном успели раскрыться почки, выпустив на свет клейкую яркую зелень листьев.

– Да, возможно, – тихо сказала хозяйка. – Бедная девочка, какие фантазии приходят тебе в голову! Наверно, ты очень любишь сказки? Что ж, выслушай еще одну. Сказка – ложь, да в ней намек, как говорится…

И она уселась поудобнее в своем антикварном кресле, подсунула под спину подушечку, как будто собиралась говорить очень долго…

– Ну-с, дело было в некотором царстве, в некотором государстве, а если быть совершенно точной, то в России, в славном городе Петербурге. А год был тысяча семьсот восемьдесят седьмой от рождества Христова. И вот у некоей девицы, французской подданной, служащей гувернанткой в семье богатого русского барина, нежданно для всех родился ребенок…

Граф Строганцев, Илья Васильевич, вдовел седьмой год. Его жена, умершая родами, оставила ему немалое потомство – трех дочерей-погодков – и скончалась, унеся с собой четвертого ребенка. Илья Васильевич скорбел без меры и, будучи даже в расстройстве рассудка, пытался наложить на себя руки. Но близкие люди, могущественная родня покойной жены, поддержали его, напомнив об отцовском долге. Граф решил никогда больше не жениться, чтобы не давать дочерям мачехи, и посвятить свою жизнь их благу. Из Парижа выписал девочкам гувернантку, чтобы те до поступления в институт обучались тому, чему обучаться должно. Причем, зная за собой страсть женолюбия, он нарочно просил доверенное лицо во Франции прислать француженку постарше и поуродливее, чтобы избежать соблазна. Но то ли доверенное лицо обладало своеобразным чувством прекрасного, то ли нарочно посмеялось над «татарским графом», как прозвали в свете Строганцева, но присланная им гувернантка, точно не первой молодости, была, однако, очень хороша собой, и к тому же походила обликом на первую жену Ильи Васильевича.

Таким образом, связь между барином и гувернанткой была предопределена. Не прошло и года, как мадемуазель Гиро оказалась в интересном положении. Запахло скандалом, тем более что граф, казалось, вовсе не собирался избавляться от проштрафившейся француженки, только вывел ее из статуса гувернантки и поселил отдельно, в особняке на Поварской, ради такого случая отделанном заново, и роскошно. Илью Васильевича тешила тайная надежда, что его любезная Клотильда подарит ему сына – в таком случае, он был готов не только признать его законным наследником, но, пожалуй, даже и жениться на бывшей гувернантке. Почему бы и нет?

Увы, тут снова вмешалась родня покойной жены. Каким образом донеслись до этого сплоченного и сильного клана, бывшего в милости у императора, вести о грядущем мезальянсе, было неизвестно, но представители его вскоре явились к графу и предъявили свои требования. Они не допустят неравного брака, позорящего святую память покойной графини. Татарский граф вышел из себя, но ему вовремя напомнили о том кратком периоде помрачения сознания, который случился с ним после смерти первой жены. Свидетельства его безумия есть, чего же проще вынести их на свет божий и на суд людской, признать его недееспособным, взять под опеку, а то и вовсе – заточить навеки в дом скорби? Это вполне в силах человеческих, тем более в силах таких могущественных людей, как отец и братья покойной графини Строганцевой!

Пока эти стороны бодались между собой, девица Гиро разрешилась от бремени, произведя на свет девочку. Таким образом, говорить больше было не о чем. Еще одна дочь была Илье Васильевичу ни к чему, такого добра и так полон дом. К тому же малютка оказалась на редкость дурна собой – хотя люди знающие говорили, что она – вылитый отец. Малютка Маргарита не получила ни капли от материнской красоты, в нее словно целиком перелились татарские крови графа, но это сходство не задело сердца Строганцева. Клотильде предложено было на выбор – либо отправиться к себе на родину, либо поселиться в далеком поместье графа. Разумеется, и в том, и в другом случае ее положение было бы худо-бедно обеспечено…

Отчего мадемуазель Гиро выбрала пензенскую деревушку, а не родной Париж? Быть может, стыдилась возвращаться на родину с незаконнорожденной дочерью на руках, или привыкла к России, или надеялась быть все же поближе к своему возлюбленному графу, чтобы тот рано или поздно вспомнил о ней и приблизил к себе? Но и в последнем случае ей стоило бы уехать во Францию, ведь Строганцев посещал Париж куда чаще, чем российское захолустье…

Деревня Васильевка, ввиду отдаленности от основных графских земель, пребывала в запустении. Барский дом едва-едва держался, что называлось, дышал на ладан, управляющий был вор, мужики все перепились и обленились и частью были в бегах. Что ни год – то пожар или недород, а между тем на доходы с этой деревни едва в пятьдесят душ и предстояло существовать французской подданной с дочерью. Однако Клотильда проявила удивительную в ее случае хватку и сметливость. Вор-управляющий был изгнан, а с помощью нового управляющего француженка за три года так взбодрила Васильевку, что ее было и не узнать. Лучше всего было то, что крестьяне прониклись любовью к своей новой барыне – той преданной, слепой и необъяснимой любовью, на которую только способен русский человек. Все, чего бы ни пожелала добрая Клотильда Ивановна, все делалось по ее, и делалось с радостью. Со своей стороны мадемуазель Гиро, а по-новому – помещица Гироева, не обижала мужичков, и прежде всего каждому из них подновила, а то и отстроила новую избу, сама же ютилась в полуразвалившемся доме, и дочь держала в черном теле. Маргарита Ильинична с детства терпела самую настоящую нужду.