Наталия Ломовская - Лебяжье ущелье

Он думал тогда – все еще можно исправить, это временно, это не насовсем, это пока малáя в кроватке мяучит. Оказалось – навсегда. Вот Ксанка, сестра, решила учиться, замуж так и не вышла. То ли, глядя на брата, не хотела заводить семью, то ли не польстился никто. Лицом-то она картинка, но вот кривобока, одно плечо выше другого, заметный горбик уродует спину, да и ноги колесом. Болела в детстве, едва не померла. Хотя были и у нее ухажеры, но Ксана предпочитала нянчиться с племянницей. А потом Надюшка как с цепи сорвалась, принялась штамповать ребятишек одного за другим, да еще раз двойней отличилась. Грех жаловаться, любой мужик был бы горд такими пацанами, но примешивается еще одно, странное, неприятное чувство…

«Втюрился, как рожей в лужу», – говаривала маманя, бойкая хохлушка, в честь которой назвал он свою первенькую. Да, так оно и выходит. Почтальоночка была тонкая, как травиночка, веселая, ласковая. Глаза у нее были чудесные – светло-карие, золотистые, и он подарил ей нитку янтарных бус на точеную шейку, и янтарики были точно как ее глаза. Но те бусы она давно не носит, они не сходятся на пополневшей шее, и в увесистой плоти уже не различить воздушный очерк той «травиночки». Да и не в том беда, так у всех… А вот недосмотрел он, пока ухаживал за своей Надюшкой, что и в головенке-то у нее пустовато. Еле-еле семь классов дотянула, а он-то десятилетку окончил! Дикие у нее бывают понятия, иной раз такое ляпнет, уши в трубочку сворачиваются! Ну, что уж теперь, жизнь, считай, прожили…

Он вспоминает о дочери – та примостилась у него на колене, и только сердце стучит, как у мышки. Все же чудно, как это у него рождаются девочки. Мальчишка, это понятно, это как бы твое продолжение, вроде ты сам, а девочка… Другой мир, незнакомая галактика, поди узнай, что у нее на уме!

– О чем ты думаешь? – спрашивает он осторожно.

Ганна вздыхает, прижимается к отцовской груди, утыкается в его красную шею. От него приятно-знакомо пахнет соляркой, и от этого запаха или от чего-то другого начинает щипать в носу.

– Думаю, где тут уместится еще одна кроватка, – выдает она, обводя рукой тесную каморку, куда и влезли только две койки да письменный стол. – Для Катюшки, когда она подрастет… Или им с Наташкой на два яруса кровать поставим?

Отец обнимает ее крепче и вдруг смеется, смеется ей прямо в ухо, так что Ганна вздрагивает.

– Ну-у, куда ты закинула! А если так скажем: вырастет Катерина, на твою кровать ее уложим?

– А я?

– А ты… Ишь, как за свою кровать беспокоишься! А ты у нас уж к тому моменту будешь студентка. Поедешь в Верхневолжск, поступишь в университет, будешь жить у тети Ксаны или в общежитии, как сама решишь. Вот и повеселела… Эх ты, пичужка! Давай-ка, собирайся в школу – если хочешь стать студенткой, нужно хорошо учиться…

Они расстались, очень довольные друг другом. Ганну тронуло ласковое слово, которыми у них в семье не разбрасывались, а отец решил, что не только утешил дочку, но и сделал ловкий педагогический ход. В самом деле, девчонка взрослеет. Однако он чувствовал – нужно что-то еще, нужно чем-то подкрепить и завершить разговор, но отвыкшие думать мозги ворочались тяжело. Полез в карман, достал и протянул Ганне потертую трешницу. Она посмотрела удивленно: три рубля немалые были деньги в их доме. Это же килограмм мяса!

– Потрать на себя, – сказал отец. – Купи что-то только для себя, поняла? Бусы там… И матери не говори.

Зелененькая бумажка исчезла в кармане школьного фартука, и тут только отец подумал запоздало, что нужно было поцеловать Ганну. Но та уже взялась за портфель, так что теперь было неловко…

На три рубля, что дал ей отец, Ганна купила в большом универмаге первые в жизни капроновые колготки и губную помаду, розовую. Тоже первую в жизни. И уж конечно, зря. Куда она пойдет с накрашенными губами? В школе это строго запрещалось. Правда, находились такие отчаянные, что нарушали запреты… Например, Ирка Цыплакова из их же восьмого «В», с ней каждый день повторялась одна и та же история. Каждый день она являлась в школу с начесом на буйной голове (прическа была зафиксирована сахарной водой), при полном макияже – «стрелки» до висков, ресницы врастопырку, резкие мазки румян на щеках по новой моде… Полные же свои губы она, не признавая полумер, красила исключительно в темно-бордовый цвет. Но увы, Иркина красота не цвела дольше третьего урока, именно в этот час «Ч» на пороге классной комнаты появлялась грозная завучиха по воспитательной работе Раиса Ивановна и привычно влекла Цыплакову в уборную, умываться. Вот была картина, когда низенькая, щуплая Раиса влекла за собой по школьному коридору высоченную, фигуристую Ирку, и та не упиралась, а только лениво тянула:

– Ну, Раиса Иванна… Ну, как вам не надоест…

– Это тебе как не надоест! – невозмутимо парировала завучиха. Через плечо у нее было перекинуто небольшое махровое полотенце, а в кармане платья-сафари, это все знали, лежало мыльце.

После экзекуции Цыплыкова, как ни в чем не бывало, возвращалась на урок. Надо признать, без неумело-щедрого макияжа она выглядела куда симпатичнее. Собственно, на это обстоятельство и напирала неугомонная Раиса, она-то знала толк в красоте. Раиса ведь преподавала еще и английский язык, а ведь всем известно, что «англичанки» всегда самые элегантные и ухоженные среди учителей!

В тот день, когда Ганна пришла в школу с накрашенными губами, привычный ход событий ненадолго прервался. Поднятая со своего места по кличу завуча Цыплакова не двинулась смиренно к выходу, но весьма ехидно заметила:

– А чего – все я да я? Вон у Марголиной тоже губы накрашены, ей-то ничего?

– Марголина, и ты туда же! – вздохнула Раиса. Ганна, не помня себя от смущения, встала, приготовившись уже к мысли, что и ей придется пройти тягостный путь от классной комнаты до женской уборной… Но Раиса, внимательно посмотрев на нее, махнула рукой, чтоб села, и снова напустилась на ябеду Ирку:

– Цыплакова, ты, как говорится, в чужом глазу соломинку видишь, а в своем бревна не замечаешь! У Марголиной губки розовым подкрашены, и мило, и красиво, и вполне прилично молодой девушке! А ты наваксилась, как… Как кондукторша!

В классе захихикали, хотя никто из этих детей не представлял, как выглядят кондукторши. Их давно заменили компостеры – тяжеленные механизмы с пружинными рычагами, пробивающие билетики честных пассажиров. Пройдет много лет, кондукторши вернутся в общественный транспорт, и почти все они, независимо от возраста и внешних данных, будут злоупотреблять декоративной косметикой… Почему? Зачем? Не могут же у всех у них быть проблемы со вкусом! Быть может, находясь целый день среди толпы, чаще всего среди толпы раздраженной и недоброжелательной, они невольно стремятся скрыть свое лицо под маской, защититься от сглаза, от повседневного и привычного, но не менее могущественного зла? Наверняка так оно и есть…