Мэгги Стивотер - Дрожь

Мама внесла в комнату повсюду сопровождающее ее облако скипидарных паров; все руки у нее были в краске. Зная маму, я предположила, что она нарочно отправилась в гости в таком виде. Она перевела взгляд с меня на Сэма и обратно. Выражение лица у нее при этом было презабавное.

— Мама, это Сэм. Сэм, это мама.

Я нюхом чуяла обуревавшие их обоих эмоции, хотя истолковать их верно не могла. Мама не сводила взгляда с глаз Сэма, и ее внимание, казалось, пригвоздило его к месту. Я легонько ткнула его в плечо кулаком.

— Очень приятно, — машинально произнес он.

— Мама, — прошипела я. — Мама! Прием!

К ее чести, вид у нее, когда она очнулась, стал слегка смущенный.

— Твое лицо кажется мне очень знакомым, — извиняющимся тоном сказала она Сэму.

Ну да. Любой ребенок с ходу определил бы, что это всего лишь предлог, чтобы таращиться на его глаза.

— Я какое-то время работал в книжной лавке в центре, — с надеждой в голосе произнес Сэм.

Мама погрозила ему пальцем.

— Наверняка там я тебя и видела. — Она одарила Сэма своей ослепительной улыбкой; даже если она и допустила бестактность, после такой улыбки сердиться на нее было решительно невозможно. — Что ж, рада познакомиться. Пойду-ка я наверх и немного поработаю. — Она вытянула свои разрисованные руки, чтобы продемонстрировать, что имеет в виду под работой, и я испытала легкий укол раздражения. Я понимала, что она строит глазки на автомате, что это чисто инстинктивная реакция на любую половозрелую особь мужского пола, и тем не менее. Пора бы ей и повзрослеть.

К моему изумлению, Сэм сказал:

— Если вы не возражаете, я хотел бы взглянуть на вашу студию, раз уж я здесь. Грейс немного рассказывала мне о вашем творчестве, и мне интересно было бы посмотреть на ваши картины.

Отчасти это даже была правда. Я рассказывала ему о самой кошмарной маминой выставке, на которой мне довелось побывать; все картины на ней были названы в честь типов облаков, однако представляли собой портреты женщин в купальных костюмах. Концептуальное искусство не находило в моей душе отклика. Я его не понимала и понимать не хотела.

Мама улыбнулась кукольной улыбкой. Наверное, подумала, что понятия Сэма о концептуальном искусстве недалеко ушли от моих.

Я с сомнением покосилась на Сэма. Подлизываться было не в его характере. Когда мама скрылась на втором этаже, а папа заперся у себя в кабинете, я поинтересовалась:

— Ты что, мазохист?

Сэм включил звук как раз в тот момент, когда какая-то женщина исчезла в пасти очередной твари со щупальцами. Все, что от нее осталось, это бутафорского вида оторванная рука, валяющаяся на тротуаре.

— Я просто подумал, что мне нужно ей понравиться.

— Единственная, кому ты должен нравиться в этом доме, это я. Не думай о них.

Сэм подобрал с пола диванную подушку и, обняв ее, уткнулся в нее лицом.

— Понимаешь, какое дело... возможно, ей придется довольно долгое время терпеть меня в своем доме.

— Насколько долгое?

Он так ласково мне улыбнулся, что у меня защемило сердце.

— Дольше не бывает.

— Всю жизнь?

Губы Сэма изогнулись в улыбке, но его желтые глаза подернулись печалью, как будто он знал, что это неправда.

— Еще дольше.

Я придвинулась к нему и снова устроилась у него под мышкой, и мы вернулись к созерцанию того, как облепленное щупальцами инопланетное чудовище медленно ползет по канализации ничего не подозревающего городка. Глаза Сэма были прикованы к экрану, как будто он и в самом деле внимательно следил за перипетиями межгалактической битвы, а я сидела и пыталась понять, почему Сэм стал оборотнем, а я нет.

Когда фильм закончился (мир был спасен, но население понесло серьезные потери), я сел рядом с Грейс за маленький столик у выхода на террасу и стал смотреть, как она делает домашнее задание. Я страшно устал: холодная погода подтачивала мои силы, хотя не в ее власти было заставить меня превратиться в волка, — и с удовольствием забрался бы в постель или прилег подремать на диванчике. Однако моя волчья ипостась испытывала тревогу и не позволяла мне спать в присутствии незнакомых людей. Поэтому, чтобы не уснуть, я оставил Грейс внизу делать домашнее задание в угасающем свете дня, а сам пошел на второй этаж взглянуть на студию.

Отыскать ее оказалось несложно; в коридор выходило всего две двери, и из одной из них тянуло химическим апельсиновым запахом. Дверь была чуть приоткрыта. Я толкнул ее и зажмурился. Комнату заливал ослепительный свет множества ламп, призванных имитировать естественное освещение, и в итоге комната превратилась в нечто среднее между пустыней в полдень и «Уолмартом».

Стен было не видно из-за нагромождения холстов, прислоненных к каждой свободной поверхности. Неукротимое буйство красок, реалистичные фигуры в нереалистичных позах, обычные формы необычных цветов, изображенные в неожиданном свете привычные места. Я словно очутился во сне, где все знакомое предстает в непривычном виде.

Все возможно в странной кроличьей норе.

Что, к примеру, вот это — зеркало или портрет?

Словно во сне, все узнаваемо — и непривычно.

Во что-то иное превращается каждый предмет.

Я остановился перед двумя громадными полотнами, прислоненными к одной из стен. На обоих был изображен мужчина, целующий в шею женщину, однако цвета кардинально различались. Одно было выполнено в красно-фиолетовых тонах. Оно казалось кричащим, безобразным, коммерческим. На втором краски были приглушенными, голубыми и бледно-лиловыми, перетекающими одна в другую. В нем присутствовала какая-то недоговоренность, загадка. Я вспомнил, как мы с Грейс целовались в книжном магазине, какой теплой и настоящей она была в моих объятиях.

— И какое тебе нравится больше?

Тон у матери Грейс был веселый и дружелюбный. Для себя я определил его как ее галерейный голос. Именно таким тоном она усыпляла бдительность зрителей, чтобы они, размякнув, легче раскошеливались.

Я кивнул в сторону голубого полотна.

— Оно вне конкуренции.

— Правда? — неподдельно изумилась она. — Ты первый, кто так ответил. Это пользуется куда большей популярностью. — Она подошла поближе и указала на красное полотно. — Я продала сотни его репродукций.

— Симпатичное, — сказал я вежливо, и она рассмеялась.

— Оно ужасно. А знаешь, как они называются? — Она указала сначала на голубое, потом на красное. — «Любовь» и «Страсть».

— Что, я провалил проверку на маскулинность? — улыбнулся я.

— Потому что выбрал «Любовь»? Я так не считаю, но это я. Грейс сказала, что глупо было рисовать одну и ту же картину дважды. И еще заявила, что на обеих глаза у мужчины посажены слишком близко.