Анна Котова - Чего бы тебе хотелось

--

Дни тянулись долго-долго, недели бежали, а месяцы пролетали со свистом… Промчалось лето со свадьбой барона Лихтенберга — это было великое событие, меня как подопечную барона отпустили на два дня из пансиона, и как ни поджимала губы вдовствующая баронесса, а молодые потратились на нарядное платье для меня, и я даже танцевала на балу. Весьма неуклюже, конечно, но юное чудо моих лет — троюродный брат невесты по имени Йозеф — не отходило от меня весь вечер и ворковало нежные слова о моих неземных чертах. То ли бедняжка был подслеповат, то ли и вправду со взрослой прической и в красивом бело-голубом бальном платье я неплохо смотрелась. Йозеф был прелесть, такой забавный и милый, и так был разительно не похож на Отокара, что я искренне веселилась — до тех самых пор, пока мне не почудилась знакомая фигура среди гостей. Я бросила бедняжку Йозефа и рванулась туда — но этот человек обернулся и оказался, разумеется, совсем незнакомым. В результате еще несколько дней потом я ходила, натыкаясь на стены, и бормотала себе под нос: "Где ты? Что с тобой? Мне так плохо без тебя!" А потом снова отпустило, и я целую неделю чувствовала себя превосходно, пока однажды при мне одна из девочек, рассказывая городские сплетни, не произнесла: "А у моей тетки был роман с…" Мне послышалось имя Отокара, я вздрогнула, руки похолодели, уши загорелись — я переспросила, и оказалось, конечно же, что был упомянут некий Отто Карой, абсолютно мне неинтересный.

Так время и неслось — приступы любовного бреда сменялись периодами затишья. И я уже радовалась этим периодам. А в состоянии невменяемости хваталась за карандаш и лихорадочно строчила — страницу за страницей — глупые излияния, которые потом летели в печку. Я даже нарисовала портрет Отокара. Он был совсем непохож, и все же что-то в нем такое проглядывало, индивидуальное, только его — какую-то черту я схватила. Тогда я решительно набросала распахнутый клетчатый ворот ковбойки, а потом сложила лист в восемь раз и спрятала под подушку, чтобы потом иногда доставать, разворачивать и предаваться печали.

он

Мы тянули ветку на Картын-гайну, переезжая все дальше в тайгу вслед за рельсами. Работа была тяжелая и монотонная, я чувствовал, как тупею с каждым днем. Иногда, впрочем, случались резкие перепады настроения, не слишком мне понятные. То я ходил как в воду опущенный, то вдруг летал в беспричинной радости, настолько яркой, что влиял на окружающее, хотя и не глобально. Не уверен, что неожиданное повышение расценок за укладку шпал было связано с моей внезапной эйфорией, но уж Васька бросил пить точно не без моего участия. А как-то после приступа хандры ветка повернула на Знаменку.

Иногда я неделями не вспоминал ни Марьятию, ни тем более Москву, и совесть моя лениво дремала. А иной раз вдруг накатывало, и я опять мучился виной перед Алей. Однажды мне приснилось, что она ищет меня в тумане, я хочу крикнуть: "Я здесь!" — но туман забивает горло, и я не могу вздохнуть. Проснулся в холодном поту и обнаружил, что наступила зима с сорокоградусным морозом. Когда я засыпал, был август месяц.

Но стройка века все еще держала меня цепко, хотя шпалы из деревянных несколько раз превращались в бетонные и обратно, а конечный пункт был уже не Картын-гайна и не Знаменка, а Усть-Каюк какой-то.

В тот день мы разгребали подтаявший снег лопатами, помогая полудохлому от старости бульдозеру (новый совсем сломался, как всегда вовремя, а снегу навалило по пояс), я тупо ворочал стылую жижу — и вдруг сердце мое бешено заколотилось, в глазах потемнело, меня накрыла внезапная темная паника, и почти теряя сознание, я увидел, как тайга тускнеет, тает, а сквозь нее проступают обшарпанные стены, выкрашенные скучной серо-зеленой краской.

Сильно запахло дымом.

она

Мы целый вечер клеили бумажные цепочки, вырезали ангелочков, завязывали пестрые ленточки на раскрашенных еловых шишках, а потом сложили всю эту красоту на подоконнике дортуара, потому что назавтра должны были привезти из леса настоящую елку.

И настало утро, и все девочки помчались вниз — ждать, кода же ее принесут, пушистую, пахнущую смолой и морозом. И будет ли она так же хороша, как в прошлый раз? И кто именно ее привезет? Даже сестра Адальберта убрала сегодня свою линейку и торчала в холле вместе с воспитанницами.

Я тоже стояла в холле, но настроение у меня было невеселое. Рождество!.. Я полгода живу здесь. Я полгода не видела Отокара. Над моей головой нависла перспектива выгодного — с точки зрения мадам Амалии — замужества. Неизвестно с кем. В неполные шестнадцать лет. Господи, если ты все-таки есть, сделай так, чтобы Отокар вернулся! Это будет для меня самый потрясающий, самый необыкновенный рождественский подарок… Я даже зашептала: "Pater Noster…" Но небеса не озарились ответом на мою молитву…

Совсем впав в уныние, я поплелась обратно в дортуар, потому что радостное повизгивание девчонок вдруг показалось мне отвратительным. Хотелось рычать, швыряться вещами и биться головой об стену.

Я вытащила из-под подушки ворох мятых бумажек, вкривь и вкось исчерканных признаниями и надеждами, и тот портрет, с ковбойкой. Перебрала их. Слова казались невыразительными и плоскими, портрет — корявым и непохожим.

А на подоконнике валялась жалкая кучка кривых и косых дурацких поделок.

Вышвырнуть все это убожество за окно!

Я даже не подумала, что вообще-то не я одна наворотила все это бумажное безобразие на подоконнике и не мне решать, что с ним делать. Окно не хотело открываться, я дернула посильнее, створка наконец распахнулась, и ворвавшийся ветер расшвырял цепочки и фонарики, птичек и ангелочков по всему дортуару. Постукивая по деревянному полу, запрыгали расписные шишки. Я бросила горсть скомканных ангелов за окно, но они влетели обратно. Ах так, подумала я — и отправила охапку бумаги в печь. Неопрятный ком моей душевной боли занялся веселым пламенем, стремительно чернея по краю и разворачиваясь. Я сунула руку прямо в топку и выхватила пострадавший портрет, затушила пальцами обгоревший угол. Тихо завыла от жжения в пальцах и в сердце, повалилась на свою койку, прижимая к щеке измятую опаленную бумажку.

Не знаю, сколько я ревела, прежде чем заснула.

А проснулась от запаха дыма.

Я не закрыла дверцу печки, и небрежно брошенные бумажные цепочки, загоревшись, вывалились на пол. Доски дымили вовсю.

Наверное, я могла еще подбежать к двери и выскочить наружу, но я оцепенела от страха. А потом влетел ветер, подхватил огонь и рассыпал его по всему бумажному мусору, вспыхнули птички, занялись фонарики, затрещали шишки.

Я подобрала ноги на кровать и закричала, не в силах даже зажмуриться от ужаса. По щекам моим бежали слезы, я кричала, и кричала, и кричала… Потом на лестнице затопотали башмаки — кто-то спешил на мой крик.